Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Глава XV

ПАСТУХ СЕРДИТСЯ

Дорога привела на выгон.

Был полдень. Коровы лежали пятнистыми буграми в скудной тени обглоданных кустов. Овцы сбились в кучу на самом солнцепеке и казались живой, свалившейся с неба дымчато — седой тучей. Телята и нетели, спасаясь от оводов, забрели по брюхо в глинистое болото и стояли там в молочной воде, обмахиваясь хвостами. Один бык Шалый, гроза ребят, очкастый, блестяще — черный, словно намазанный маслом, бродил по выгону и рыл короткими сильными рогами луговину. Вся земля на выгоне была рябая, в сухих коровьих лепешках и окаменелых отпечатках копыт.

Полем, напрямки, шли — торопились бабы с ведрами и подойниками. Кое — где на выгоне, под кустами, начинали звенеть невидимые струи молока. Слышались сдержанно — строгие окрики:

— Стой!.. Говорят тебе, баловница!

Пахло нагретой землей, навозом и парным молоком. Солнышко жгло нестерпимо. Шурка видел вокруг себя знойный, струящийся прозрачным серебром воздух.

На обычном своем месте, под ивой, завтракал хлебом и зеленым луком Сморчок. Возле него сидел на разостланном носовом платке Миша Император, играя тростью, зажатой между коленями. Одет он был попроще, чем в день приезда из Питера, но все‑таки необыкновенно красиво — в тонкую, льняного полотна, вышитую малиновыми крестиками рубаху, туго стянутую шелковым поясом с кистями, в клетчатые широкие брюки, из‑под которых выглядывали тупые, модные носки парусиновых башмаков. Белый, с лакированным козырьком картуз качался на трости.

Яшка и Аладьин Гошка, завладев Сморчковой трубой и кнутом, потихоньку забавлялись. Шурка присел к ним и тоже немного развлекся.

— Не жирно живете — с, — снисходительно сипел Миша Император, поглаживая ладонью прямой, как языком прилизанный пробор соломенных волос.

— Не жирно, — соглашался Сморчок.

— Что ж не кушаете по избам, по очереди, как другие пастухи?.. Сытнее животу — с. Нет?

— Да у меня их семеро, животов‑то, — объяснил Сморчок, с треском круша сухую корку желтыми крепкими зубами. — Один набьешь — другие пустыми останутся… Не годится, травка — муравка, надо поровну.

Как ни был расстроен Шурка, он, прислушиваясь, с любопытством наблюдал за пастухом и питерщиком. Точно с другого света появился Миша Император. До чего же беден и жалок перед ним Сморчок, в грязно — серой, заскорузлой, как береста, неподпоясанной своей рубахе, с потными пятнами подмышек, в обвислых, сморщенных, перепачканных дегтем и глиной онучах и разъехавшихся лаптях. Шурка заметил, с каким отвращением глядит на одежду пастуха и на его еду питерский писаный красавец богач.

— Невеселая ваша жизнь, — вздохнул он.

— Почему это? — спросил Сморчок, свернув в колечко луковое перышко и макая в тряпицу с солью.

— По всему — с… Вот кушаете вы бог знает какую дрянь, — поморщился Миша. — Одеваетесь, извините — с, хуже последней побирушки… Я не про вас одних говорю. Вообще — с, про деревенского мужика. Эс — ку — лап — с! Ломает хребтину с утра до позднего вечера, чередом не спит, путно не ест, бьется — убивается, как проклятый. А зачем — с? Да все из‑за несчастного куска хлеба… Фи — лан — тро — пи — я! Живет, а для чего — неизвестно. Червь. Никаких удовольствий для души.

— А у тебя она есть, душа‑то?

— Я человек — с.

— Ну? — удивился Сморчок, жуя и вкусно чмокая губами. — А скажи мне, — обратился он, прожевав хлеб, — скажи, Миша…

— Михаил Назарыч, — поправил парень, снимая с клетчатой штанины приставшую соринку.

— Ишь ты, Назарыч! — опять удивился Сморчок, как‑то вбок, весело взглянув на Бородулина. — А пожалуй, Назарыч, — согласился он. — Так вот, скажи мне, Михайло Назарыч: какие же ты радости в жизни ведал?

— Мои радости вам и во сне не снились, — небрежно просипел тот.

— Да что ты?!

— Да уж точно так — с.

— Ах ты господи! Да расскажи, сделай милость, просвети мою окаянную темноту, — попросил Сморчок, выбирая из бороды хлебные крошки; Шурке показалось, что он смеется.

— Извольте. С полным удовольствием, — согласился Миша Император, усаживаясь поудобнее на носовом платке.

Он снял с трости белый картуз и, прикрыв им от солнца голову, обхватил колени и трость руками. На пальцах просияли драгоценными камнями и золотом толстые перстни. Он пощурился на этот невозможно ослепительный блеск, от которого Шурке даже стало холодно, помолчал.

— Ну — с… Представьте себе, почтеннейший, агромадный зал. Похоже на церковь, да и то в пасхальную заутреню, которая бывает, известно вам, одинажды в году… Храм — с! И каждый день в нем светлое Христово воскресение… Ламп нет, а свету целый потоп — с. Потому — электрические люстры. На стенах парча, шелк… зеркала… рога заморских быков, картины… Им — пре — са — ри — о, одним словом. Разумеется, пальмы, на манер наших елок, зеленые и зимой, но не колючие, листом больше лопуха. Под пальмами столики на четыре персоны камчатными скатертями накрыты. Стулья бархатные, на колесиках — с. Мизинцем тронешь — сами катятся… Пожалуйте — с! Можно и на десять персон сварганить, соблаговолите пожелать, потому столы раздвигаются. Да — с. Ан — тра — ше! На столиках непременные цветы в вазах, менью в рамке за стеклом. Что душеньке угодно: холодные и горячие закуски… бифштекс… консоме с греночками… ростбиф… крем — брюле… пиво, шампанское, коньячок и бесподобная водочка — с…

— Понятно, — кивнул Сморчок, ложась на спину и по привычке упирая светлые глаза в небо. — По — нашему — трактир.

Питерский залетный гость довольно рассмеялся, хрипя и свистя горлом.

— Ресторан — с, — внушительно произнес он. — Вы помолчите и невежества вашего не показывайте.

Ребята давно бросили трубу и кнут. Восторженные, не смея дышать, глядели они в рот Мише Императору. Это было почище сказки. Шурка забыл про свои горести. Он всему изумлялся. Но особенно поразили его бархатные стулья на колесиках. Шурка отлично представлял себе эти колесики. Они катились и приятно звенели, как пятачки. Непонятные, звучные слова, которые парень произносил громко, раздельно, приводили Шурку в трепет. Он вздрагивал, озирался, почему‑то ожидая, что вслед за таинственным словом, как после волшебного заклинания, явится перед ним стол со скатертью — самобранкой.

— Орган играет — то есть, значит, музыка — для услаждения души. Господа и дамы, разнаряженные, раздушенные, в брильянтах и звездах, графы, баронессы там разные, князья, генералы… Одним словом — ваше сиятельство и ваше высокопревосходительство — с. Кушают, разговоры деликатные ведут, по — французски: «Бонжур, — мадам…» — «Же ву при, мусью…» Выпивают, музыку слушают… Ну — с, и вы, то есть я — с, Михаил Назарыч, собственной персоной: фрак черный, белый жилет и галстук, штиблеты лакированные и перчатки опять же белые. Представляете? Стоите у стенки, руки за спину заложили и глазами господ ловите. Чуть что — раз! — и у стола. «Чи‑то угодна — с? Слушаю — с. Момент — с!..» Поднос на три пальца. Вот так — с…

Миша Император вскочил на ноги, сдернул картуз и, подняв его высоко над головой, поставил на три растопыренных пальца. Он прошелся по лужайке, вертясь, покачиваясь и раскланиваясь во все стороны. Шурка, ворочая шеей, старался ничего не пропустить.

— Скользишь по паркету промежду столиков, ровно на коньках. «Пардон — с! Пардон — с!» А поднос, па — адлец, у тебя прямо играет. Ре — ак — ци — я! И хоть бы капля из бокалов пролилась… Ни — ни! «Извольте — с…»

Миша Император подлетел к лежащему Сморчку, переломился в поясе и, сияя перстнями, протянул картуз, шипя и хрипя от удовольствия. Сморчок оторвал глаза от неба, покосился и кашлянул.

— Табачком бы угостил, что ли, Михайло Назарыч!

— Не курю — с.

Миша прислонился к иве, обмахиваясь картузом.

— Поставили заказ на стол, поклонились и назад отступили, задом, не показывая спины — с, потому неприлично… Стоите — любуетесь. Посуда серебро, фарфор, хрусталь, цены не имеет сервиз. От кушаний — благовоние, аж дрожь пробирает. Вознесение на небеса — с… Ну — с, покушают господа, прохладятся мадерой, портвейнчиком либо кахетинским, аккуратно, благородно, сигарами подымят и зачнут из‑за стола вставать. Не зевай! Счет — с… На четвертной билет скушали — вам рубль на чай… «Мерси — с!»

— Стало быть, шестеркой* околачиваешься, — заключил Сморчок.

— Фи! Несуразность какая! — фыркнул Миша Император, садясь опять на носовой платок и бережно, по — девичьи, охорашиваясь, расправляя рубашку и складки на брюках. — О — фи — ци — ан — том служил — с… Теперь свое дело в Питере имею.

— Начаевал?

— Бог милостив, не без того — с, — важно кивнул Бородулин и продолжал, захлебываясь, сипеть: — Смену отстояли — свободны как ветер. В кармане красненькая шелестит, серебрецо звякает. Адью — с! Переоделись пофасонистее — есть во что, — надикалонились… Идете в ресторан напротив: «Че — оэк! Пару пива и графинчик — с…» И — гулять на Невский проспект. С тросточкой. В шляпе — с… Князем выступаете, тросточкой помахиваете, сам черт вам не брат. Девицы расфуфыренные, конечно, глазки строят. «Пардон, мадмуазель, дозвольте до вас прицепиться?» — «Ах, сделайте такое одолжение!» Р — рокам — боль… Закатываетесь в театр… на взморье… в Народный дом… И пошла вертеться карусель до самого утра — с.