Ovum - Кирилл Куталов

Улыбается, смотрит мне в глаза, в шортах, босой, с полоской тёмного песка вокруг щиколотки.

Я просила своего дружка, ты можешь так сделать, чтобы он не был таким настоящим? Фильтр какой-нибудь наложить, помехи? Чтобы пикселил по краям или блюрил? Что-нибудь, всё равно что, главное, пусть он не выглядит настолько правдоподобным.

Дружок смеялся, отвечал, ты думаешь, это рендер? Это не рендер. Это ты сама. Это присутствие. Версия Бога. Как я на него фильтр наложу?

Ладно, как скажешь. Значит, будет без фильтров.

По правде сказать, страшно и тревожно мне бывает только в эти секунды, перед его появлением. Стоит ему подойти ближе, всё меняется. Я успокаиваюсь, вот он, а вот я, мы уже немного привыкли друг к другу. Мы начинаем разговаривать. Мальчик задаёт свой первый вопрос.

Он спрашивает, почему ты одна? Не любишь людей?

Я отвечаю, если честно, то нет, не люблю. Иногда презираю, иногда ненавижу. Чаще испытываю брезгливость. Ты понимаешь, спрашиваю, что значат эти слова?

Он смеётся.

Спрашивает, а секс? Ты же думаешь, что любишь секс. Он тебе ведь зачем-то нужен, с живыми людьми. Не с Morgenshtern’ом, не в маске. С прототипом. С сердечником. С диким мужиком с Тёмных территорий. Кубики на животе, волосатые ноги под одеялом. С осветителем. С техником. Их ты тоже презираешь? Или ненавидишь?

Он бесит меня такими вопросами.

Он же ребёнок! Когда он начинает про секс и осветителей, я хочу спросить, сделал ли он уроки. Поел ли. Не болит ли у него живот.

Он продолжает.

А себя, спрашивает, ты любишь? Понимаешь, как это вообще? Любить себя?

Говорю, ну да, себя, конечно, люблю. Наверное. Есть ряд вопросов, не без этого. К телу в основном. К скорости старения. К обмену веществ. К лёгкости усвоения алкоголя. Ты вообще куда клонишь?

Сейчас, говорит, покажу.

И протягивает ко мне руку.

Он что-то делает с пространством, складывает его, как лист бумаги, совмещая точки на разных краях, только что стоял в трёх шагах, и вот уже его ладонь возле моих волос и глаза напротив моих глаз. Он говорит, вот, посмотри.

Картинка меняется, будто внутри одного нейро включили другое нейро. Я вижу последовательность сцен, грубо смонтированных друг с другом. Сначала в кадре мои руки, я расстёгиваю кожаный ремень с тяжёлой железной пряжкой на синих потёртых джинсах, по краям картинки лёгкий туман, под джинсами чёрные трусы, запах ношеного белья, запах мочи, запах пота.

Склейка. С меня через голову стягивают чёрный свитер, я вижу мужчину напротив, только его торс, без лица и головы, они не поместились в кадр. Он подёргивает грудной мышцей, это выглядит нелепо, я смотрю ниже, на кубики пресса, чтобы не засмеяться. Базовый, Morgenshtern-сердечник, я сама нашла его на Тёмных год назад. Снова туман по краям, снова склейка. Чьи-то руки сзади толкают меня лицом вниз на большую, почти во всю комнату, кровать, с матрасом на настоящих пружинах, в зеркале я вижу густо заросшие чёрным волосом предплечья, толстые запястья, волосатые пальцы сжимают мою задницу. Если бы это был стандартный скрипт, к этому моменту моё возбуждение должно было достичь расчётной точки начала контакта, я уже должна быть мокрая и готовая ко всему, с подписанным согласием, с отмеченным чек-боксом. Но с этим нейро что-то не так, оно испорченное, бракованное, я ничего не чувствую. Вообще ничего. Пустота, как будто это не я.

Затем туман по краям оседает, картинка становится чётче, звуки резче, кто-то крутит и крутит на пульте ручку реальности вправо, до максимума, загоняет индикатор в красную зону. Овердрайв реальности. Я вижу переплетение нитей на простыне, вижу кератиновые чешуйки волоса на подушке, вижу своё отражение в полированной шляпке шурупа в панели ДСП, как в камере последней модели смартфона на максимальном увеличении. Я слышу, как хрипят на вдохе и выдохе прокуренные лёгкие позади меня. Даже пружины матраса делаются жёстче, физическое восприятие обостряется, предметы вокруг, звуки и цвета собираются вот-вот кончить, все вместе, разом. Ещё немного, и из-под простыней, из-под обшивки стен, из-за зеркала хлынет другая реальность, более реальная, чем эта, появится невидимая структура мира, какой-нибудь холст, или решётка, или рисунок волн.

И только я по-прежнему ничего не чувствую. Не участвую в этой оргии. Наблюдаю происходящее со мной со стороны.

Внезапно звуки стихают. Цвета тускнеют. Очертания предметов оседают, смягчаются грани. Невидимая ручка возвращается влево, стрелки приборов отползают обратно в зелёный сектор. Я лежу на мятой влажной простыне лицом вниз. На мне сверху голый мужик. Он тяжёлый, у него волосатая рука, этой рукой он держит меня за шею. Пахнет спермой и потом.

Щелчок.

Я снова в комнате с белым кожаным диваном, стою на шахматном полу. Сбоку барная стойка, белый табурет возле неё. В трёх шагах от меня мальчик в шортах, смотрит, улыбается.

Спрашивает, узнала себя? Могу повторить, если хочешь.

Он поднимает руку, как будто собирается снова дотронуться до моей головы.

Нет, не надо. Отшагиваю, поднимаю ладони. Я узнала. Не повторяй.

Он спрашивает, что ты видела?

Видела, говорю, фотопоток памяти. Видела, как вот-вот рухнет реальность, порвётся, как пузырь, разобьётся, как экран.

Он спрашивает, а за ней что-нибудь есть? Не успела рассмотреть?

Говорю, нет. Не успела.

Смотрит, улыбается.

35. Базовый. Полоса на экране

Протеиновая каша не сразу утоляла голод, но быстро возвращала силы. Амфетаминовый драйв уходил, в голову наползала сонная вата.

1317 дождался темноты. После того как стихли шаги и голоса в павильоне, а с парковки отъехал последний автомобиль, он спрятал полоску ткани с адресом в носок и двинул наружу из своей выгородки. Шёл тихо, как по лесу, когда нужно подкрасться сзади, переломить хребет, перерезать горло. Нырял в тени ржавых погрузчиков, плыл в темноте под пандусами, как в чёрной ночной реке. Его не услышал ни один человек, автоматчицы и патрульные не заметили его.

Он держался у обочин, в тени домов, ориентировался на городской шум и через десять минут добрался до небольшой площади, зажатой между высокими, ярко подсвеченными зданиями. Небо над ними повторяло форму выложенного плиткой пространства под ногами, в дальнем торце площади отражала желтоватый свет прожекторов простая белая церковь.

1317 брёл среди праздных вечерних людей. Из окон и витрин светило тёплым и оранжевым. За оградками, украшенными ящиками с цветами и травой, настоящие женщины, без охраны и почти без одежды, ели настоящую еду и пили красное вино из больших, сужающихся кверху бокалов. Возле фонарного столба, похожего на торчащую из плитки сигарету, стоял настоящий мотоцикл, один в один как на том восьмилетней давности плакате Morgenshtern.

1317 показал адрес дворнику в оранжевом комбезе. Дворник махнул рукой в сторону северо-запада, сказал короткую фразу на незнакомом отрывистом языке.

1317 не знал, сколько ему идти до места. Он старался держать направление, иногда выходил на проезжую часть, если на тротуаре было слишком людно или если нужно было обогнуть столики кафе, – и тогда ему гудели, и он отпрыгивал обратно. Иногда казалось, он заметил Воробья в толпе: приподнятые плечи, круто расширяющуюся к дельтам спину, – бежал туда, расталкивал людей вокруг и понимал, что ошибся, только когда догонял совершенно незнакомого ему человека.

В Бутовской зоне, где жил 1317, огромные пространства между зданиями могли вместить и площадь с церковью, и все примыкающие улицы, но столько людей одновременно 1317 видел лишь раз в жизни. Давно, когда Воробей ещё не ушёл.

Патруль Комитета нагрянул тогда с рейдом в их квартал, и officière застрелила молодого парня из базовых – он не остановился для проверки кода, побежал зигзагом, как в тактической игре,