Источник - Джеймс Миченер

– Давайте к сборщику аренды!

Ворвавшись к нему в дом, они одобрительными возгласами встретили умелый удар сабли, который одним махом снес голову отцу Шмуэля. Новый повод для веселья появился, когда та же сабля вспорола живот старухе. Ломами и молотами христиане отомстили за потерю Иерусалима, разорвав на куски четырех бородатых хасидов, которые пытались пробраться во двор к ребе.

Толпа ворвалась и в него. И увидела высокого крупного человека, который самозабвенно танцевал в окружении девяти самых преданных друзей. На минуту крестьяне замялись. Они не были готовы к столь странному зрелищу людей, которые таким образом очищают души перед смертью. Но тут пьяный парень налетел на ребе с криком: «Он же Христа распял!» Так погиб воджерский ребе. Ему спалили бороду, а тело протащили по улицам до того места, где были убиты более шестидесяти детей, женщин и стариков. Остатки их искромсанных тел швыряли в воздух, как полову. Иерусалим был потерян, Христос был мертв, но хотя бы потоки еврейской крови как-то утешили пьяных крестьян в их хмельной скорби.

Шмуэль Каган вернулся в Водж как раз, чтобы успеть похоронить своих родителей и своего ребе. И этой же ночью он решил покинуть Россию, потому что наконец понял, что сказанные ему слова ребе были правдой: «Когда появится новая Россия, и ты, и я, и все мы останемся евреями, и наше положение не улучшится». Теперь перед его глазами постоянно стоял образ Тиберии на берегу озера, и все дни он проводил, советуясь с евреями, которых привело в оцепенение необъяснимое зверство их соседей. Шмуэль собирал у них средства на покупку общинной земли в Тиберии. Наконец он встретился с сыном воджерского ребе, который уже окончил иешиву и попросил его возглавить отъезд, но религиозный молодой человек отказался оставлять местечко своих предков.

– Я останусь здесь и буду ребе. На прошлой неделе отец рассказал мне, что очень скоро ты соберешься уезжать.

Новый ребе помолился вместе с Каганом, и в конце они повторили литанию всех евреев диаспоры: «На следующий год в Иерусалиме».

Когда Шмуэль в 1876 году оказался в Акке, он не стал, как многие еврейские иммигранты, падать ничком и целовать землю, в которой ему предстояло быть похороненным, потому что он видел в Палестине не конец своей жизни, а начало и посему совершил поступок более символический, чем целование земли: он отказался от своей российской фамилии Каган и заменил ее ивритским звучанием Хакохен. Как Шмуэль Хакохен – Шмуэль Священник – он и вступил в новую жизнь.

Его путешествие из Акки в Тиберию было приключением, в ходе которого он расстался со многими иллюзиями – особенно как опытный торговец древесиной, потому что и Ветхий Завет и Талмуд внушали ему, что Израиль – это земля, густо засаженная деревьями. Но он видел только пустоши. На протяжении тридцати миль от Средиземного моря до Галилейского он обнаружил только одну маленькую рощицу, древние оливковые деревья в Макоре, и ему оставалось лишь удивляться, кто же нанес такой урон родине евреев.

Его мрачные предчувствия лишь усилились, когда он добрался до холмистой местности, где покоился ребе Акиба, потому что, глядя с высоты, он видел не просторные мраморные площади римской Тиберии, не прекрасную Тверию времен Талмуда, а обнесенную глинобитными стенами Табарию турок, убогий маленький городок, ютящийся у стен, возведенных крестоносцами. Но больше всего на него подействовал вид голых, запущенных земель; он не видел ни клочка возделанной земли и невольно вспомнил плодородный чернозем России. «Хоть кто-то тут обрабатывает землю?» – спросил он сам себя, но, когда он спустился к городу и миновал каменные ворота, его встретила такая же унылая пустота, как и на окрестных полях. Ему показалось, что он вернулся в ту же ненависть, от которой бежал из России, потому что турки игнорировали арабов, а евреи-сефарды не разговаривали с ашкенази. Он попытался установить дружеские отношения с последними, многие из которых были родом из России и Польши, но они резко отвергли его, как чужака, который пытается урвать долю благотворительных пожертвований, что они получали из Европы. Когда он объяснил, что не претендует на пожертвования, а хотел бы встретиться с теми евреями, которые своим трудом зарабатывают себе на жизнь, он убедился, что Липшиц в Водже говорил правду: евреи Табарии не работали. Храня для всего мира святость еврейства, они проводили годы в чтении Талмуда, а когда он попытался объяснить им, что привез в карманах средства для покупки сельской земли за стенами города, они сочли его трижды лжецом: «У еврея не может быть таких денег. У этого в особенности. А если они у него и есть, то тратить их на землю за городом может только сумасшедший».

В первый же день своего прибытия он пустился на поиски пахотной земли, но рядом с городом таковой не было, и на следующее утро он отправился в Капернаум на северном берегу озера, где заметил широкие пространства, заинтересовавшие его, да и на западном берегу озера он нашел участки земли, которые можно возделывать. Вернувшись к себе в комнату, он написал в Водж восторженное письмо: «Здесь пустующие земли только и ждут, чтобы стать такими же прекрасными, как в России. Я сообщу вам, как только куплю их».

Через два дня он добрался до южного конца озера, где река Иордан начинает свой крутой спуск в Мертвое море, и рядом с этой многоводной рекой он нашел и землю, которую искал, и древнюю золотую монету. Едва только увидев эти места, он решил, что ничего иного не надо; здесь евреи, изгнанные из своих деревень и местечек, смогут построить себе дома и вернуть жизнь тем виноградникам, которые лежат втуне еще со времен Рима. Во втором письме в Водж он сообщал на идише: «Я назвал нашу землю Кфар-Керем, поселение виноградника, и здесь мы сможем делать вино – и разве не царь Соломон воспевал его: «Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах. Поутру пойдем в виноградник, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки…» Начинайте собирать вещи».

Шмуэль нашел свою землю в феврале 1876 года, но когда он попытался купить ее, то столкнулся с такими сложностями, что сразу же предупредил земляков: «Вам лучше не уезжать из Воджа, пока я не найду, кому принадлежит наша земля».

Ему потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы установить этот простой факт, но, лишь когда он вручил взятки трем различным чиновникам, ему было позволено узнать адрес владельца: «эмир Тевфик ибн Алафа, хорошо известный в Дамаске». Но когда он уплатил арабскому писцу и отправил эмиру послание, предлагая хорошие деньги за пустоши, то получил краткий ответ от секретаря: «Эмир Тевфик никогда не видел эту землю, не получает с нее никакой арендной платы, не знает, где она расположена, и не испытывает желания ее продавать».

К концу 1877 года Шмузль сам освоил арабский и отправился в Дамаск, где два месяца пытался увидеться с землевладельцем, но эмир отказался принять его. Высокий сановник в феске и белом одеянии объяснил:

– Эмир Тевфик ибн Алафа никогда не разговаривал с евреями и не намерен сейчас нарушать свои привычки.

– Но неужели он не хочет получить доход со своей земли?

– Эмир Тевфик не продает и не покупает.

– Разве его не заботит, что земля пустует?

– У эмира Тевфика тысячи акров пустующих земель. Они его не заботят.

Шмуэлю пришлось покинуть Дамаск, так и не увидевшись с землевладельцем. Он уже почти смирился с мыслью, что эти волшебные земли так и не станут его, но на обратном пути в Табарию познакомился с очень милым арабом, который и посоветовал:

– Действуй через каймакама. За деньги он сделает все, что нужно.

– Даже купит мне землю? – спросил Шмуэль.

– Все, что угодно.

Так что следующие три месяца Хакохен изучал турецкий и в начале 1878 года явился в офис каймакама с прошением. К его удивлению, каймакам, высокий, худой турок на седьмом десятке, принял его и сочувственно выслушал его проблему. А ситуация была такова: каймакам знал, что через два месяца ему придется покидать Табарию, но больше никто этого не знал, не говоря уж о Шмуэле Хакохене. Так что правитель поводил маленького еврея за нос, выдоил у него немалые подношения и ушел с активной службы в отставку, не оставив ни одного письменного документа относительно продажи земли. Когда Хакохен убедился в этой двойной игре, он заодно узнал, что тот услужливый арабский попутчик, который посоветовал изложить проблему каймакаму, был двоюродным братом последнего и получил десять процентов от бакшиша.

Разочарование Шмуэля было так велико, что он был готов кончить все свои дела в Табарии, где процветали продажные чиновники, а сам он чувствовал себя в еврейской общине отщепенцем – не соверши он весной 1878 года паломничества в Иерусалим. Сам вид этого благородного города снова вдохновил его еврейской мечтой, а огромные каменные блоки стены храма напомнили ему о воджерском ребе – нет, он отправился в путь не ради приключений духа. В Иерусалиме он встретил нечто большее, чем память своего народа, – ему довелось разговориться с молодыми евреями из Польши и России, убежденными, что придет день, когда евреям представится возможность управлять своей страной; он встретил и других, которые предсказывали, что через несколько лет евреи Израиля будут говорить не на идиш, а на иврите, «как три тысячи лет назад с нами говорили пророки»; он встретил деловых людей, которые ставили заводы, и других, которые возводили дома за пределами городских стен; а как-то вечером, который надолго остался у него в памяти, он встретил шестерых молодых евреев, начавших строить еврейское поселение под Яффой.