Дипломатия - Генри Киссинджер

В течение своего первого срока пребывания на посту президента Никсон почти не имел возможности взять на себя такого рода просветительскую задачу, ибо общество бурно протестовало, считая, будто бы правительство Соединенных Штатов занимается одной лишь коммунистической угрозой. С самого начала второго президентского срока перед Никсоном маячил призрак «уотергейта». Президент, находящийся перед лицом импичмента, вряд ли может быть воспринят, как лидер, берущий на себя попытки переформировать традиционное мышление.

Дело заключалось еще и в том, что Никсон и его окружение выдвинули подобный подход, резко дисгармонирующим с американскими идеологическими традициями образом. Двадцатью годами ранее Джон Фостер Даллес облачил свои трезвые анализы в риторику исключительности; десятью годами позднее Рональд Рейган подвигнул американскую публику поддержать внешнеполитическую линию, которая в оперативных деталях не слишком-то отличалась от линии Никсона, придав идеалистическую окраску. Поскольку Никсон занимал свой пост в эру Вьетнама, он отдавал себе отчет в том, что риторика в стиле Даллеса — или, соответственно, Рейгана — просто-напросто подольет масла в огонь. Да и в более спокойные времена человек никсоновского склада ума вряд ли взял бы на вооружение риторику в стиле Даллеса или Рейгана.

Поскольку достижения внешней политики Никсона считаются само собой разумеющимися, а опасности, которых с ее помощью удалось избежать, в расчет не принимаются, подход к делу Никсона (а также и мой) стал восприниматься все более и более противоречиво. В отсутствие «уотергейта» Никсону, возможно, удалось бы побудить страну признать его стиль дипломатии и наглядно продемонстрировать, что на деле именно подобный стиль является наиболее практичным средством утверждения американского идеализма. Но комбинация Вьетнама и «уотергейта» помешала возникновению нового консенсуса. Даже несмотря на то, что Никсону удалось, невзирая на трагедию Индокитая, вывести свою страну на главенствующие международные рубежи, второй срок его президентства стал временем необычайно острых дебатов по поводу роли нации в мире, а особенно по поводу ее отношения к коммунизму.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. Разрядка и ее тревоги

Избавив Соединенные Штаты от деморализующего кровопускания Вьетнама и переключив внимание нации на международные вопросы более широкого плана, администрация Никсона сосредоточилась на том, что она иногда высокопарно называла «структурой сохранения мира». Треугольник отношений между Соединенными Штатами, СССР и Китаем лег в основу целого ряда крупных прорывов: и окончания войны во Вьетнаме; и договоренности о гарантированном доступе в разделенный Берлин; и драматического сокращения советского влияния на Ближнем и Среднем Востоке и начала арабо-израильского мирного процесса; и Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (завершенного при администрации Форда). Каждое из этих событий оказывало воздействие на все прочие. Принцип увязки действовал во всю мощь.

Разрядка дала новую жизнь европейской дипломатии, театру внешнеполитической деятельности, буквально оказавшемуся на точке замерзания после окончательной консолидации сфер влияния Востока и Запада в 1961 году. Пока Вилли Брандт не был избран канцлером в сентябре 1969 года, все западногерманские правительства последовательно настаивали на том, что единственное законное германское правительство находится в Бонне. Федеративная Республика отказывалась признавать восточногерманский режим и порывала дипломатические отношения со всеми правительствами (за исключением России), шедшими на такое признание, — в силу так называемой «доктрины Хальштейна».

После сооружения Берлинской стены в 1961 году вопрос объединения Германии стал исчезать из повестки дня в переговорах между Востоком и Западом, а германское стремление к единству было временно отложено в долгий ящик. В эти годы де Голль решил прозондировать возможность ведения переговоров с Москвой независимо от Соединенных Штатов посредством провозглашения политики «разрядки, согласия и сотрудничества» с Восточной Европой. Надеялся он на то, что, если Москва будет воспринимать Европу как самостоятельно действующую сторону, а не как американского сателлита, кремлевские руководители, с учетом наличия у них проблем с Китаем, возможно, ослабят мертвую хватку, которой они удерживали Восточную Европу. Де Голль хотел, чтобы Западная Германия в какой-то мере отошла бы от Вашингтона и последовала бы за Францией в ее обращении к Советам.

Анализ, сделанный де Голлем, был совершенно верен, но он переоценил возможности Франции воспользоваться быстротекущими изменениями в международном положении. Федеративная Республика не была настроена поворачиваться спиной к могущественной Америке. Тем не менее концепция де Голля нашла определенный отклик у некоторых западногерманских лидеров, которые пришли к мысли, что Федеративная Республика обладает такими переговорными плюсами, которых нет в распоряжении Франции. Брандт, являвшийся министром иностранных дел, когда генерал разыгрывал свой гамбит, понял, что лежало в основе представлений де Голля. Немцы, поддерживавшие инициативу де Голля, вспоминает он, «не смогли уяснить, что генерал не собирается претворять в жизнь их мечту о европейских силах ядерного устрашения (он твердо исключал германское в них участие). Они также не обращали внимания на тот факт, что он занимался разработкой такой политики разрядки, которую никогда бы не поддержало правое крыло Союза (германской консервативной партии) и которая во многих отношениях прокладывала дорогу нашей будущей „восточной политике"»[986].

Советское вторжение в Чехословакию положило конец инициативе де Голля, но по иронии судьбы открыло дорогу Брандту, когда в 1969 году настал его черед быть западногерманским руководителем.

Брандт тогда выдвинул парадоксальный для того времени тезис, будто, поскольку надежда на Запад завела страну в тупик, объединение Германии может быть достигнуто путем германского примирения с коммунистическим миром. Он настаивал на том, чтобы его страна признала восточногерманское государство-сателлит, согласилась с польской границей (по линии Одер — Нейссе) и улучшила отношения с Советским Союзом. А когда ослабнет напряженность в отношениях между Востоком и Западом, Советский Союз, не исключено, окажется гораздо менее жестким в вопросах объединения. По крайней мере, могут быть значительно улучшены условия жизни восточногерманского населения.

Первоначально у администрации Никсона преобладала острейшая настороженность по поводу того, что Брандт называл «восточной политикой». Поскольку каждое из германских государств стремилось увлечь за собой другое, они могли в конце концов сойтись на какой-нибудь националистической, нейтралистской программе, чего опасались Аденауэр и де Голль. Федеративная Республика обладала более привлекательной политической и социальной системой; у коммунистов было то преимущество, что если их государство признают, то факт этот станет необратимым, и в их руках будет находиться ключ к объединению. Более всего администрация Никсона опасалась за единство Запада. Де Голль уже разорвал объединенный фронт Запада против Москвы, выведя Францию из НАТО и проводя собственную политику разрядки с Кремлем. Призрак Западной Германии, вырывающейся на волю и действующей самостоятельно, бросал Вашингтон в дрожь.

И все же, по мере развития инициативы Брандта, до Никсона и его окружения стало доходить, что, несмотря на все тернии «восточной политики», альтернатива была еще рискованнее. Внезапно стало до предела ясно, что «доктрина Халштейна» нежизнеспособна. К середине 60-х годов сам Бонн вынужден был ее скорректировать применительно к восточноевропейским коммунистическим правительствам на том весьма зыбком основании, что они не обладают свободой самостоятельного принятия решений.

Проблема, однако, оказалась гораздо глубже. В 60-е годы и в голову не могло прийти, что Москва позволит своему восточногерманскому сателлиту рухнуть без какого бы то ни было кризиса. А любой кризис, который мог бы оказаться результатом настоятельного стремления Германии к осуществлению своих национальных чаяний или мог быть воспринят подобным образом, нес бы в себе мощнейший разрушительный потенциал для Западного альянса. Ни один из союзников не пожелал бы пойти на риск возникновения войны ради объединения страны, ставшей причиной стольких страданий в военное время. Никто не ринулся на баррикады, когда Никита Хрущев пригрозил передать пути доступа в Берлин под контроль восточногерманских коммунистов. Все без исключения западные союзники смирились с сооружением стены, разделившей Берлин и ставшей символом разделенной Германии. В течение многих лет демократические страны на словах выступали в защиту идеи германского единства, но ничего не делали ради ее осуществления. Этот подход исчерпал все пределы своих возможностей. Германская политика Атлантического союза терпела крах.