Источник - Джеймс Миченер

На земле не было поселений, расположенных ниже, чем Тиберия, которая лежала на шестьсот восемьдесят футов ниже уровня моря, и в то знойное лето 1880 года она представляла собой едва ли не самое жалкое зрелище в мире: сонный, скученный и грязный городок, заваленный грудами отбросов, над которыми вились стаи мух. Он дремал под безжалостным солнцем, словно стыдясь показать миру свое лицо.

Легенда об этих местах гласила, что в Тиберии расположен двор властителя всех насекомых, и каждое лето тут собираются все его подданные, чтобы придумать новые способы мучения людей, и все их изобретения первым делом испытываются на жителях этого запущенного городка. Естественно, некоторые виды обильно размножались в этих жарких низких местах, где каждый дом кишел мухами, клопами и скорпионами.

Без малого тысячу лет Тиберия была объектом шуток, потому что в начале 985 года некий арабский путешественник, которому пришлось не по своей воле провести какое-то время в этом городе, поведал своим друзьям: «Два месяца в году горожане обжираются плодами кустарника ююбы, который растет сам по себе и обходится.даром. Два месяца борются с бесчисленными насекомыми, которые в изобилии плодятся здесь. Еще два месяца ходят голыми из-за жуткой жары. Два месяца играют на флейтах, потому что привыкли сосать стебли сахарного тростника, напоминающего флейту. Два месяца купаются в грязи, потому что дождь заливает улицы, а последние два месяца прыгают в своих постелях, отбиваясь от легионов блох». Репутация жителей Тиберии не лучше, чем у их насекомых. Сонные и ленивые, они существуют год за годом, ни к чему не стремясь и ничего не достигая, и путник, перед глазами которого предстанет этот город в его нынешнем состоянии, не узнает в нем ни некогда гордый город Ирода, ни центр высокой учености, откуда были даны миру и Талмуд и текст Библии. Невозможно было представить себе, что когда-то в этих стенах владычествовали крестоносцы, потому что теперь здесь обитали лишь горсточка арабов в своем квартале и несколько евреев в своем, где сефарды подчеркнуто держались в стороне от ашкенази; столь же небольшая горстка христиан ютилась на южной окраине города, и в такие душные дни, как этот, когда термометр на балконе каймакама стоял на отметке 124 градуса по Фаренгейту, обитатели Тиберии предпочитали валяться в постелях, обливаясь потом и надеясь, что хоть вечер принесет облегчение.

В этом городе, искусанном блохами, лишь один человек наслаждался прохладой. В подземном помещении, под которым располагался погреб, набитый льдом – его еще зимой доставили с окрестных гор, – сидел симпатичный осанистый мужчина, которому еле перевалило на четвертый десяток. Он полулежал в бамбуковом кресле, задрав ноги выше головы и положив на лоб мокрое полотенце. Он был совершенно гол, если не считать узкой набедренной повязки, и пил виноградный сок, куда бросал кусочки льда.

Тем не менее, и этот симпатичный мужчина с длинными усами исходил потом – но не из-за жары, а потому, что размышлял о запутанных и опасных планах, в которые был вовлечен. К нему обратились две разные группы истцов. Каждая требовала от него вынести решение, которое совершенно противоречило решению, нужному другой группе. Речь шла о владении участком земли. Кади в длинных белых галабеях объединили силы, добиваясь одного решения, а Шмуэлю Хакохену, пользующемуся влиянием еврею из России, требовалось совершенно противоположное. И Фарадж ибн Ахмед Табари, каймакам Табарии, как сейчас именовалась Тиберия, ломал себе голову, как бы ему получить бакшиш с обеих сторон, ублажив каждую из них. Такое решение говорило бы о его административных способностях.

Табари полностью откинулся на спинку кресла и вспомнил истцов, которые несколько часов назад стояли перед ним. Краснолицый муфтий громыхал:

– Как религиозный глава всех мусульман, я требую!

Маленький кади в белом, боясь услышать его приговор, льстиво шептал:

– Ваше превосходительство, я надеюсь на вас.

А Хакохен, человек неколебимой решимости, стоял, неловко выставив левую ногу, и напоминал:

– В Акке уже причалил корабль, полный евреев.

И каждый, подавая прошение, в подкрепление ему имел у себя в кармане горсть золотых монет, полновесных английских соверенов. Каймакам понимал, что могут дать такого рода ситуации.

Но подлинная причина, по которой он обливался потом, заключалась не в двуличии, с которым он пытался решить вопрос о куске земли, и не в духоте этого невыносимого дня. Правитель Табари нервничал, потому что чувствовал наступление того момента, когда ему придется определить свою позицию относительно будущего империи. Этого он и боялся. Незадолго до последней войны султан щедро предложил конституцию, и сердца таких молодых людей, как Табари, всколыхнулись надеждой; но султан столь же решительно и отменил конституцию, и молодежь убедилась, что тирании и деспотизму суждена долгая жизнь. Вот решительные люди и должны были определиться по отношению к такому порядку вещей, и логика подсказывала, что Табари, которому ныне минуло сорок два года, должен примкнуть то ли к молодым идеалистам, то ли к чиновникам, которые не хотели никаких перемен. Обычно, имея дело со столь важными проблемами, он оттягивал решение, но его шурин, возвращаясь из Истанбула, потребовал, чтобы Табари примкнул к реформаторам, которые собирались открыто призвать к восстановлению законности. И попытки понять, в какую сторону двигаться при таких обстоятельствах, было более чем достаточно, чтобы человек обливался потом.

Неспособность каймакама Табари принять решение не стоило относить к недостаткам характера; когда дело касалось политики, он, один из немногих арабов, которому при турецком правлении досталось столь высокое положение, должен был быть особенно осторожен. Фактически его присутствие в правительстве было результатом счастливой случайности, и он не мог позволить поставить его под удар в силу какой-то ошибки. Много лет назад остроглазый и смышленый арабский мальчишка из Табарии привлек интерес тогдашнего правителя, турецкого ученого, который пригласил юного Фараджа играть с его сыном и дочерью и, наблюдая за ним во время игр, стал испытывать к нему нездоровую страсть.

Последовали странные годы, в течение которых Фарадж путешествовал с каймакамом из Цфата в Акку и Бейрут и знакомился с тем, как работает турецкая администрация; а затем страсть так же внезапно, как вспыхнула, исчезла, и каймакам позволил Фараджу жениться на своей дочери и устроил его в школу администраторов в Истанбуле. В ней Табари оказался единственным арабом среди скопища греков, болгар и персов. Он уяснил, с каким отвращением турецкие правители относятся ко всем арабам, последнему из низших сословий империи. Он стремился доказать, чего может добиться араб, и произвел такое впечатление на своих преподавателей, что после окончания обучения занимал немалые посты в Салониках, Эдирне и Багдаде. Именно в этом городе в 1876 году, когда его странный тесть уже был мертв, к нему с потрясающей новостью и явился брат жены: «Фарадж! Тебя посылают в Мекку. И если ты сможешь как-то всучить бакшиш из шестисот талеров Марии-Терезии, то тебе позволят приобрести место каймакама в Табарии!»

На этом этапе свой карьеры, когда у него уже было трое детей, Табари вымогательством, хищениями и взятками смог собрать всего двести талеров. И теперь, когда появилась возможность купить новое назначение, он, выслушав это тайное предложение, столкнулся со сложной проблемой, но шурин не хотел слушать никаких возражений.

– Так или иначе, любым путем держись за это место каймакама, – советовал он, – потому что там ты сможешь вершить великие дела! – Так Табари в первый раз услышал одного из этих молодых идеалистов, объяснившего, какой может стать Турецкая империя. – Фарадж! Когда ты вернешься в Табарию, то сможешь открыть там школу. Может, больницу. У нас есть планы военной службы, на которой, кроме всего прочего, крестьян будут учить читать и писать.

Они беседовали много часов, и в конце Табари сказал:

– Я как-нибудь найду деньги.

Они обменялись рукопожатиями – не как заговорщики, а как два человека, турок и араб, которые стремились к реформам, дабы преобразовать их усталую старую империю.

Двинувшись в путь на юг к Мекке, Табари не знал, что люди султана в поисках нового поколения чиновников, которым можно было бы доверить защиту старого порядка, продвинули его по службе, дабы посмотреть, можно ли в сложной ситуации положиться на способности араба без всяких средств. Они в этом убедились. Не прошло и месяца, как Фарадж Табари привел в действие сложный план, который позволил ему менее чем за год похитить дважды по четыреста талеров Марии-Терезии – и все у обнищавших арабов, которые не смели протестовать. Но было бы неправильно описывать его действия как элементарное хищение; в те застойные годы Турецкая империя руководствовалась принципом, что каждый правительственный чиновник должен тем или иным способом ежегодно собирать со стороны сумму вчетверо больше его официального жалованья; одна часть шла как благодарность за то место, что он уже имел, другая – в уплату за следующее место, еще одна – дабы помочь своему начальнику платить за его место, а последняя – на черный день. Любой турецкий чиновник, который не знал, как, не поднимая скандала, вымогать, лгать, выжимать, шантажировать и жульничать, считался непригодным для работы по управлению империей, и Фарадж Табари был полон готовности доказать, что он один из лучших, которых за последние годы посылали в Аравию.