Всему свое время - Лариса Уварова

И вот теперь, спустя три года, Лика его встретила. Пашка заметно возмужал, стал серьезнее и, как показалось Лике, сдержаннее. Он стал носить очки в тонкой металлической оправе, отрастил небольшую аккуратную бородку и точно такие же усики, что делало его лицо утонченным и одухотворенным. А может, одухотворенным рал его тот свет, что был у него внутри? Лика решила, что так и есть. Что-то появилось в Пашке такое, чего не было. И что-то бесследно исчезло. Но только вот что?

Они зашли в маленькое кафе неподалеку и заказали по чашке кофе. Пашка стал рассказывать. К концу его рассказа Лика поняла, что именно появилось и что именно исчезло. А еще, к концу разговора, он перестал быть для нее Пашкой и стал Павлом.

Пропал он тогда в Москве. Поехал показывать свои стихи, которых к тому времени набралось едва ли не пара сотен. Там ему сказали, что, мол, талант у вас, молодой человек, несомненно есть, вот только… Вот только стихи у вас, простите, неровные, незрелые, детские, неуверенные и не отточенные. Учиться надо. Руку набивать. Пашка впал в уныние. Потом в отчаяние. Но теперь готовится к выходу его первый сборник.

Лика, сама переживающая кризис, осторожно спросила его, как он одолел «черную полосу».

— Тебе правда это интересно? Важно? — Пашка изучающе посмотрел ей в глаза. — Да, вижу… — Он вздохнул и улыбнулся. — Все просто, Лика. Я обратился к Богу Это — единственное, что вечно, что неизменно, что имеет смысл. Без этого и жизнь — не жизнь.

Лика обмерла. Она рассказала ему о собственных попытках и собственных переживаниях, о том, что у нее ничего не получается, что она не может одолеть как бы внутреннее сопротивление, что борется и проигрывает, но чувствует, что жить так же, как раньше, не может…

— Да, — сказал Пашка. — Я тебя понимаю. Прекрасно понимаю, Лика. Сам был в таком же положении. — Он говорил спокойно и уверенно: — Знаешь, я всегда считал, что вера вещь слишком интимная, слишком личная, чтобы кричать о ней на площадях. Я русский, крещеный, но то, что творилось тогда в православии… Скажем, то, что я тогда видел в православии, так будет вернее, на мой взгляд, это была не вера. Мне казалось, это даже не религия. Когда я видел наши церкви, мне становилось больно, мне всегда вспоминался один и тот же момент из Евангелия… Помнишь, когда Господь наш Иисус Христос прогонял из храма торговцев? — Лика кивнула. — Так вот, мне становилось больно, и я мечтал, чтобы это случилось снова. Когда я видел прихожан, мне становилось больно от того, что никто, почти никто, как мне тогда казалось, Бога не узрел. И не узрит, потому что служат они все Маммоне. Я был в этом уверен. Мне становилось больно, когда я видел священников, которые во время богослужения могут спокойно переговариваться о вещах явно не богоугодных, по крайней мере, не имеющих отношения к Богу. Мне становилось больно, когда во время праздников церковь набивалась народом, но многие даже не знали, что это за праздник. Мне становилось невыносимо больно и противно, когда я слышал разговоры о возрождении духовности. Какая духовность? Стоит только один раз попасть в храм во время самого большого христианского праздника и посмотреть вокруг, чтобы понять — никакой возрождающейся духовности. Только мода. Тогда мне становилось еще и страшно. Я даже думал, каюсь, Лика, что никакого Бога нет, — Пашка перекрестился. — Прости, Господи. Потому что все, что я тогда видел в православии, свидетельствовало не о Божьем существовании и промысле, а о том, что все это — большая и хитрая авантюра. Все это, на мой взгляд, могло запросто отвратить от Бога, но привлечь?.. Так было… — Он опустил глаза и, вздохнув, замолчал.

— А потом? — напомнила о себе Лика с замиранием сердца, которое было вызвано точным совпадением его слов с ее мыслями.

— Потом?.. — Пашка словно очнулся, улыбнулся смущенной улыбкой и продолжил: — Потом я, конечно, в собственной гордыне решил, что если нет Бога в православии, то его следует поискать где-нибудь в другом месте. Да, — качнул он головой, — я искал его у необуддистов, у баптистов, у оккультистов… — Он махнул рукой. — Да что там! Где только я его не искал. Мне хотелось, не хуже чем тебе, «чистой веры». Только тщетно, нигде я его не находил. Хотя, признаюсь, старался очень. Словом, помотался достаточно в поисках истины.

— Ну и… — Лика даже вперед подалась, чувствуя, что сейчас он раскроет ей что-то настолько важное, что сможет перевернуть ее жизнь, все расставить по местам.

— Ну и не нашел, — повторил Пашка. — Нигде. Меня это доконало. Все, думал, прости, Господи, — он снова перекрестился, — руки наложу. Только не пришлось, хотя идея эта в башке у меня тогда засела крепко и было это чуть больше года назад. Весной, помню. Ходил и думал, не хуже Ставрогина, мол, если Ты есть, то останови, а если Тебя нет, то и вовсе ни в чем нет никакого смысла. Так брел однажды по ночному городу и… — Пашка лукаво сверкнул глазами, выдержал небольшую, совсем небольшую паузу, потом улыбнулся очень довольной улыбкой. — Меня тогда сбила машина.

— Что? — Лика почувствовала, что ее дурачат, даже захотела обидеться, но Пашка свой рассказ еще не закончил.

— Да, да, Лика, — мягко подтвердил он. — Меня тогда сбила неизвестная машина, потому что водитель так и не остановился, а я со сломанными ногами кое-как дополз до ближайшего магазинчика, где и выключился. Очнулся, как известно, гипс, — он тихонько хохотнул. — Провалялся в больнице, как и положено, два месяца. Точнее, положено-то было, конечно, больше, но переломы оказались очень удачными и быстро срастались. А пока они срастались, я дума Догадываешься, о чем? — Лика нетерпеливо кивнула. — Но не только. За мной ухаживала там молоденькая сестричка. Молоденькая и очень хорошенькая. Она, как оказалось, православная христианка. Понимаешь, не просто христианка, не баптистка, не сектантка, а самая что ни на есть православная. Не только свечки ходит два раза в год ставить. Понимаешь? Молится, посты соблюдает, к Таинствам приступает, — словом, ведет настоящую жизнь. Христианскую. Вот она мне тогда очень много чего объяснила…

— И?.. — Лика еще не потеряла надежды услышать самое важное.

— Теперь она моя жена, Лика, — Пашка даже слегка руками развел, мол, видишь как все получилось. — А сам я учусь в семинарии, — он потупил глаза, но ей стало ясно, что он гордится этим фактом.

— Да ты что? — Она не смогла сдержать эту бестактную фразу, но Пашка, нет, он уже перестал быть Пашкой, он теперь стал в ее сознании Павлом, ничуть не обиделся, наоборот, широко и открыто улыбнулся, как-то по-родственному приласкал ее взглядом и решил, видимо, кое-что добавить.

— Да. И ничего удивительного в этом нет. Это именно то, чего я сам хотел все это время, но чего никак не мог понять именно из-за своей гордыни. Да, каюсь, прежде думал, что вера эта плоха. Но не вера была плоха, был плох я, который вбил себе в голову идею «чистой веры». А что это? Ты, вот, например, можешь мне объяснить, что это за понятие такое? — Он изучающе уставился на Лику, она не поняла, смеется он над ней или спрашивает серьезно, знала только, что он ждет ответа.

— Ну… — неуверенно начала она, — мне кажется, правда, ощущения эти какие-то смутные, и это что-то явно не имеющее отношения к Православию, по крайней мере к тому православию, которое я могу видеть, — Лика бросила на Павла быстрый взгляд, но выражение его лица иначе, как безмятежным, нельзя было назвать. — Это что-то напоминающее мне «высокие своды костела», как у Ахматовой. Это чистота мыслей, убеждений, стремлений. Это ясность. Это внутренний стержень, который не позволяет тебе упасть, сломаться. Это что-то утерянное давным-давно, но все еще живущее, все еще угадывающееся, хотя очень и очень смутно. Наверное, вкратце, это так… — все еще неуверенно закончила она. — Должно быть, это просто стоицизм…

— Хорошо, — кивнул Павел, — а почему та думаешь, что именно такой веры нет в православии?

— Ну как же? — несколько оторопела она и подумала, а действительно почему.

— Лика, я думаю, ты, — теперь он был серьезен и даже как-то значителен, хотя по-прежнему его взгляд был по-домашнему ласков, — достаточно умная девушка, чтобы не утверждать, будто то, что лично ты видишь в православии, точнее, то, что ты привыкла в нем видеть, — это и есть его полнота, а ты постигла в нем все. — Лика виновато потупилась. — Не надо, не прячь глаза, я тебя не отчитываю, я не твой духовник, а ты не на исповеди. Пока. Я просто хочу сказать тебе, что «чистая вера» в православии существует. Она, как ты сама точно заметила, сохранилась до сих пор, хотя угадать ее совсем не просто. Но все еще можно. Момент открытия в себе и для себя Бога — это акт, который от нас мало зависит. Потому что не он для нас, а мы для него. И общение с ним, точнее, инициатива всегда исходит от него. Просто потому, что Богу виднее, кто из нас готов к общению с ним, а кто — нет. Но когда это случается, то… Нет, не сразу, может быть, далеко не сразу, однако появляется эта ясность, о которой ты тут толковала, и этот внутренний стержень, который не позволяет ломаться, рождается, порой очень медленно и в огромных муках, чистота устремлений, убеждений и мыслей. Но это не дается просто так, Лика. И нельзя этого требовать сразу. Никто тебе «чистую веру» в Бога на тарелочке с голубой каемочкой не принесет и не подаст. Это путь, длиною в жизнь. Это дорога, которую каждый из нас может, нет, даже не одолеть, потому что никто из нас не знает, насколько по ней продвинулся, но хотя бы попробовать ее одолеть так, как он нам завещал… Это путь, на котором очень много опасностей, но который не только тяжел, а, по его слову, еще и легок. И потом, это единственное благо. Понимаешь?.. — Лика завороженно смотрела на Павла, но видела себя, свои стремления и мысли, свои ощущения, если это можно так сказать.