Как сон - Войцех Кучок

Отец уже припарковался, но оба с Матерью пока сидят в машине, недоверчиво проверяют адрес на листочке и сравнивают с номером на доме: к сожалению, все совпадает; нашли улицу, нашли дом, но петь им расхотелось, хоть Мать от радости, что Отца наконец-то удалось уговорить навестить сына, спела по дороге все хиты их молодости. Отец наконец выходит из машины, встает руки в боки, смотрит на дом, в котором живет его единственный сын, и буквально кипит от гнева и презрения (в деревне стоит новенький, пахнущий краской домик-картинка, а этот живет здесь, в обоссанной дыре, разваливающейся халупе, боже мой, но нет, ничего не скажу, ничего не скажу, не стоит нервничать, вот только пуговку на воротничке расстегну, а то аж душно сделалось). Мать тоже выходит из машины ошарашенно, не знает, вынимать ли ей сумки с банками-компотами-разносолами-грибами — всем, что сынок любит, или подождать, пока Отец войдет наверх и проверит, может, адрес не тот. Из окна на первом этаже сосед-подоконник смотрит то на приехавших, то на машину, в конце концов заговаривает с Отцом, который уже успел подавить в себе отвращение и хочет нырнуть в подъезд, провонявший кошачьей мочой.

— Добрый день. Хорошая машина. Я бы такую не оставлял без присмотра. Могу постеречь, в случае чего… Два злотых в час…

Отец глянул презрительно и гордо: что это за отродье человечье, что он себе думает, как он выглядит, как разговаривает, что это вообще за район — и не отвечает на предложение по охране движимости (ошибка: сразу видно, что человек не из города).

— Ну нет так нет… — говорит сосед.

Но Отец уже не слышит его, входит в старый коридор, запущенный, смердящий тухлятиной, взбирается по деревянной лестнице с просветами, через которые снизу все видно, он так старается сохранять достоинство в этом недостойном месте, что даже местный кабыздох склоняет голову от удивления — что, мол, это за гость явился, так достойно вносящий с собой запах сельской усадьбы, на всякий случай лает раз-другой, но неубедительно; Мать осталась далеко позади, сопит на лестничных площадках, думала, что где уж где, а в городе лифт доставит ее к сыночку, ей здесь совсем не нравится, непонятно, ремонт здесь, что ли, идет, строительство или разбор завалов, во всяком случае дом какой-то не совсем жилой; какая-то собака обнюхивает метки в углу коридора, на стенах исключительно мат нацарапан, ох, сынок-сынок, ты заслужил себе место поприличнее, в этом Мать с Отцом полностью согласна, но где же он, почему ее не подождет, ох, боженьки мои, просто дух уже вон, сколько же еще этих ступенек, да и скрипят так, что, того и гляди, проломятся.

Адам слышит стук в дверь, который час, кого это принесло, заспался, как всегда после дежурства, где Красавчик, моется, воду в ванной слышно; снова стук в дверь, ну же, Адам, открой наконец, проверь, кого там черт принес. Натягивает брюки и, спешно застегивая ширинку, захватывает кое-что молнией, стонет от боли, открывает дверь и в недозастегнутых брюках предстает перед Отцом собственной персоной.

— Папа! — громко говорит он, чтобы Красавчик в ванной услышал, может, хоть что-нибудь накинет на себя, и он сможет представить его как коллегу по работе.

У Адама серьезные трудности, потому что Отец уже переступает порог, а где-то там за ним наверняка телепается и Мать; как же это он так начисто забыл, а ведь они ему говорили, что собираются приехать, ведь достаточно было пораньше встать и объяснить Красавчику, что он вовсе не собирается выгонять его, но эти пару часов он спокойно мог бы пошастать по городу…

— Адам, сынок! В больнице нам сказали, что у тебя сегодня свободный день, мы хотели сделать тебе сюрприз…

Отец уже обнимает его по-мужицки, крепко, сердечно, долго держит в объятиях, до потери дыхания, соскучился, имеет право, ладно, пусть уж пообнимается; хлеба и соли никто ему не подал, но Отца не так легко обескуражить, он уже топает, входит в квартиру и смотрит, проверяет, заглядывает в комнату. Видит постель разбросанную, и не могут ускользнуть от его внимания две подушки, рядышком лежащие, два одеяла и простыня, в двух местах примятая, свежие следы сугубой интимности, частной, домашней, интимной двоичности. Оборачивается к сыночку радостно, его уже не беспокоят детали, дыра пусть и остается дырой, квартирка тоже, мягко выражаясь, в запущенном состоянии, но ничего, ничего, все ерунда по сравнению с чудесной вестью, которая, видать, у Адама в горле застряла, потому что стоит какой-то бледный, вялый и безмолвный, — весть для Отца фундаментальная, гораздо важнее той, которую совсем, почитай, недавно так праздновали они; теперь сынок спит не один, есть у него в квартире некое сопровождающее его по жизни существо, куда только подевалось, может, в магазин вышло, чтобы завтрак господину доктору сделать, а может, и само работает с утра и на работе аккуратно пребывает, но скрыть сыночку не удастся, что у него есть женщина; наконец-то есть женщина. Отец всматривается в простынные вмятины, пытается на их основании прочесть, воспроизвести, представить себе, какова же она, стройная или сбитенькая, красавица с пышными формами или хилая, как все нынешние, всматривается в постель, точно в Туринскую плащаницу, готов пасть перед нею на колени и Господа Бога нашего благодарить за то, что у сына есть женщина, женщина у него тут прихорашивается, а он не похвалится, не написал, да уж ладно; в ванной кто-то воду льет, стало быть, дома, дома сношка и уже никуда от них не денется, с минуты на минуту появится, ну а пока что она, как и нужно, прихорашивается, подкрашивается, придушивается, будущим тестям хочет показаться с лучшей стороны; Отец умирает от любопытства, волосы у себя на голове приглаживает и Адаму подмигивает, кивая в сторону ванной, Мать добирается до дверей с приветливой улыбкой в тот самый момент, когда Красавчик появляется голый и сразу суетливым движением перепоясывает себя коротеньким полотенчиком; не очень получается у него принять такую позу, в которой он с обеих сторон был бы достойно прикрыт; желая поклониться Отцу, нормально прикрытый спереди, он выставляет голую задницу в сторону Матери, во всяком случае обоих вежливо приветствует «здрасте, здрасте» и лишь после позволяет себе спросить Адама полушепотом, который призван выразить как бы неловкость, вызванную всей этой ситуацией:

— Не знаешь, где мое шмотье?

Как это, как это, думает Отец.

Если не сяду, то упаду, думает Мать.

Как такое возможно, думает Отец.

Боже, боже мой, боже, думает Мать.

Они возвращаются в безмолвии, нарушаемом побрякиванием банок в багажнике. Компоты, соленья, грибы. И, только выйдя из машины у дома, замечают, что кто-то снял с их машины все колпаки.

Это называется молчание. Адам и Красавчик сидят за столом и молчат. Они сели, чтобы серьезно помолчать. По некоторым вопросам просто нельзя разговаривать, их надо раз навсегда между собой замолчать, чтобы в дальнейшем избежать недоразумений. Собственно говоря, молчит Адам, а Красавчик слушает его. Адам еще ни на кого никогда не повышал голоса, поэтому он ждет, когда у него все там внутри утихнет, чтобы можно было начать говорить спокойно. Красавчик не чувствует за собой вины, это всего лишь случайность, он ничего не слышал, он просто принимал душ, если бы он знал, что в доме есть кто-то, он не вышел бы; Красавчик молча ждет, пока Адам хоть что-то скажет, напряжение нарастает, оно невыносимо, он начинает играть часами.

— Откуда они у тебя? — спрашивает Адам так тихо и спокойно, что лучше ему не повторять свой вопрос, потому что второй раз так спросить не получилось бы.

Красавчик не сечет, кого, чего касаются претензии в столь неестественно холодном голосе; Красавчику такой голос знаком по составлению протоколов в полиции, и он ему очень не нравится.

— Что откуда?

— Откуда у тебя часы?

Ах вот оно что — его интересует недавно надыбанная побрякушка, старые советские часы, которые Красавчик снял с руки отделанного им типа только потому, что когда-то точно такие же дед подарил ему на первое причастие; дед был единственным человечным человеком во всей его гребаной семейке, только на его похоронах плакал Красавчик, а на могиле отца, этого старого хрена, он даже и не был, и не будет, достаточно и того, что мать там горькие слезы горькой заливает, а потом, заблеванная, засыпает на надгробной плите и ночью, когда ее похмелье разбудит, ревом своим будит полгорода, потому что выбраться с кладбища для нее проблема; потом люди говорят, что там духи, дети на День Всех Святых туда боятся ходить. Красавчик успел забыть о вчерашнем, подумаешь, событие, он всегда, когда встретится с каким-нибудь фраером, устраивает ему взбучку из принципа, не для корысти, главное, чтобы в городе был порядок, чтобы люди не боялись ходить по улицам, сорняки надо выпалывать, получит такой в морду, хряснет рылом о мостовую, сразу перестанет по пьяни шастать под окнами, шарманку разевать. Часы; да, блин, какого хрена, трогают его, что ль, эти часы?