Вечная молодость графини - Екатерина Лесина

Бабе деньги давать – дурное дело…

Марьянушку встретил во дворе. Шла с ведрами, полными скрученного, мокрого белья, которое еще исходило паром. Улыбнулась широко, и лицо ее круглое стало еще красивей.

– Это тебе, – сказал Степушка, протягивая пакет. – От меня.

Марьянушка поставила ведро, вытерла руки о живот и только потом приняла. Глянув внутрь, вздернула широкую смоляную бровь и скривилась, словно от кислого.

– Домой неси, – велела, снова ведро поднимая. – Я скоро.

Ключи на веревочке повесила на шею.

– Я к себе, – ответил Степушка. – Переодеться…

По лестнице взбегал, как молодой, сердце в груди пело, душа предвкушала праздник. Теперь-то все будет иначе… все…

Девка сидела на подоконнике и ела мороженое. Ярко-синее пальто ее выделялось на фоне облезлой стены, а оранжевый шарф сполз на пол.

– Ваше? – Степушка шарфик поднял.

– Мое, – девка взяла и, запихав в карман, поинтересовалась: – Вы Степаном Заварским будете? Если вы, то я вас жду.

Она облизала пальцы и, скомкав бумажку, сунула ее в тот же карман, что и шарф.

– Поговорить надо.

Степушка сглотнул. Говорить ему не хотелось. У девицы было узкое кобылячье лицо с наглыми глазищами, широкая прорезь рта и упрямый подбородок. И глядит хитроватенько, с прищуром, аккурат как бывшая, когда развестись уговаривала и бумажки свои подсовывала.

Обломалось бывшей: Степушка – не дурак.

И этой обломается.

– Надо чего? – грубо спросил он, прижимая пакет к груди. Тот скользил, норовя сползти и выставить серебристое горло бутылки.

– Поговорить. Для начала. А если не договоримся, то…

…в суд подам, – сказала бывшая и брови сдвинула, а деточки, Степушкина надежа и опора, за мамкины плечи попрятались и оттуда кивали, поддакивая.

Нет, не пройдет нумер.

– …то мне придется написать заявление в прокуратуру о том, что гражданин Заварский дал заведомо ложное заключение, поспособствовав тем самым сокрытию факта убийства гражданки Красникиной, – девица облизнула губы, стирая остатки шоколаду.

– У тебя доказательств нету!

– Спорим, что есть? Ты давай, открывай дверь, не на пороге же нам трепаться. А вдруг кто и подслушает?

Ключи выскальзывали из потной ладони. А после замок заклинило, и Степушка снова взопрел. А девка – гулящая, как есть гулящая! – буравила спину взглядом. Веселилась небось.

В квартиру она вошла первой, решительно отодвинув Степушку в сторону.

– Ну и грязь тут у тебя…

Это не грязь, но бедность. А бедность не зазорна. Спаситель тоже беден был, не имел ничего своего, за то и почитаем людями. В богатстве же искушения великие… Степушка, запоздало всполошившись, схватился за грудь, нащупал в тайном кармане тугую пачку и выдохнул счастливо.

– Ну, рассказывай, – девица, не разуваясь, процокала на кухню. От сапожищ ее, вызывающе-красного колеру, на линолиуме оставались разводы, и глядеть на них было горестно.

Она ходит, а Степушке, значит, убирай.

– Нечего рассказывать, – буркнул он, пристраивая пакет в шкаф. Дверца, как обычно, взвизгнула, прочертив углом широкую дугу.

– Как – нечего?

– А так! Чего приперлась? Денег хочешь? Фиг тебе, а не денег! – теперь Степушка видел перед собой изуродованное жадностью лицо бывшей супружницы и с наслаждением крутил фиги, тыча в харю.

Харя хохотала.

– Значит, жадность… а ведь зарабатываешь ты не так и мало…

…только по суду треть на алименты забирают, оставляя Степушку в нищете корчиться.

– …слушай, паскудник, – девка вдруг оказалась до того близко, что в нос шибануло запахом ее духов, гнилостно-сладковатым и развратным. И наглая тварь схватила Степушку за отвороты куртейки и, подняв безо всякого усилия, тряхнула. – Я все равно доберусь до правды. И сядешь ты при этом или выкрутишься, меня волнует мало. Девчонку убили. А ты, зная про убийство, помог его скрыть.

Грешен. Как есть грешен. Прости Господи ничтожного раба твоего…

– Ты… ты не понимаешь, – вывернуться из рук ее не получалось. Костлявые пальцы оказались цепкими, а тощая на вид баба – удивительно сильной.

– Объясни.

Она поволокла Степушку на кухню, вновь презрительно скривилась и, швырнув его на старенький диванчик, заметила:

– Ремонт сделай!

Легко ей сказать – «сделай» – а где деньги взять? Ремонт, он копеечку тянет. Да и Степушке и так ладно, а кому не по вкусу, пусть сам и делает.

– Ты думаешь, тело сожгли? – девка, пройдясь по кухне, взяла со стола газету – почти свежая, только-только принес из магазина, где раздавали бесплатно – постелила ее на табурет. Сама же села, вытянув длиннющие ноги. Потянула руки к чучелу кошечки, которое Степушка почти закончил – осталось глазки доработать – но цапать не стала. Заговорила:

– Так вот, его не сожгли. И в любой момент мы можем предъявить на экспертизу. И экспертиза эта подтвердит, что ты, Степан, оказался сволочью и мздоимцем. И если первое ненаказуемо, то за второе тебя точно посадят.

Пугай, пугай… не такие пугали! Нету у нее ничегошеньки и быть не может, потому как человечек, Степушкину душу с пути истинного совративший, серьезен весьма. И раз обещал он, что следов не останется, значит, так оно и есть.

– Значит, мы храбрые. Кто бы мог подумать! – девка потянулась по-кошачьи. – Ну зато мы еще и жадные. Сколько ты хочешь? Тысячу? Пять? Двадцать пять? Называй свою цену – заплатят.

Сердце болезненно ёкнуло в груди. И ведь правду говорит. Заплатят. Двадцать пять тысяч… и вряд ли речь о рубликах. А если вдвое больше? Или втрое?

– Так от чего она умерла? – девица придвинулась близко-близко, вперилась в его глаза и, облизнув губы, хотя шоколаду на них уже не осталось ни крошечки, шепотом повторила вопрос: – От чего, Степан? Ты же знаешь.

Не поддаваться. От добра добра не ищут.

Или… Степушка закрыл глаза и перед внутренним взором его встал вокзал, раскаленные рельсы и вяло подрагивающая туша поезда.

– Все, чего я знаю, в заключении написано. Почитай. И будь добра оставить меня в покое… немедленно! – Степушка выхватил чучело и отправил в коробку. – Убирайтесь!

И как ни странно, девица просьбу исполнила. Даже грозиться напоследок не стала, только подмигнула так, словно бы давая понять, что видит Степушку насквозь и что непременно вернется, да не одна.

Ничего. Как-нибудь. Господь да охоронит.

Адам заснул сразу. Он знал за собой это неприятное свойство выключаться, лишь коснувшись подушки. И порой жалел, что не страдает, как прочие, бессонницей. Это сделало бы его немного более нормальным.

Другой его особенностью были реалистичные сны. И психиатр – тупоголовый скот – не верил, что подобное возможно, все твердил о травме и живости воображения, каковое не дает Адаму покоя, а следовательно, должно быть заглушено медикаментами.

Но дело не в воображении. У Адама с воображением туго, сны же – воспоминания, что не желают отпускать. В них не происходит ничего, чего не случалось бы наяву.

Вот и сейчас.

Больница. Снег. Белые хлопья кружатся под фонарем. Это не вальс, движения куда более хаотичны, но вместе с тем подчинены сложному ритму ветра.

Снег на ступеньках. Его сметают, трут щетками, размазывая по плитке грязь, выстукивают на щетинистые пятаки ковров и все равно несут внутрь. Следов много. Они теснят друг друга, перекрывая гранями, и злят мрачноватую снулую уборщицу, что недовольно глядит на Адама из-под платка.

Платок красный с черным рельефом узоров.

В больнице пахнет хлоркой, хвоей и лекарствами. Последний запах особенно силен и на какое-то время перебивает прочие. Дезориентирует.

– Адам? – психиатр хватает за руку, трясет, подобострастно заглядывая в глаза. – Дарья предупреждала, что вы придете. Надо же, она отпустила вас одного. А у нас праздник.

Новый год. Сияет серебром пластиковая елка, тускло мерцают шары и ехидно перемигиваются огоньки.

– Идемте, Адам… – голос лечащего врача гулкий, и шаги – шорох-скрип тугих больничных тапочек – заглушают его. Сухо потрескивают, ломаясь, складки на накрахмаленном халате, и визгливо поет оконная рама.

Адам идет. Воздух, ставший вязким, облизывает его, новичка, принимая в стаю. Куда-то исчезает прежняя одежда и появляется новая: байковый халат поверх спортивного костюма. Карманы оттопыриваются. В них лежат пластиковые стаканчики с таблетками.

Адам не хочет пить. Он прячет лекарства, но во сне его попытки смешны.

– Нехорошо, дорогой мой, – психиатр, уже не заискивающий, но вальяжно-насмешливый, грозит пальцем. – Ваш опекун считает, что вам нужна помощь. И вы должны признать, что она права. И вы это признали. Так?

У него привычка: переспрашивать. Он думает, что это – тонкий психологический прием, который заставит собеседника согласиться, но на самом деле выглядит глупо.

Его и прозвали «доктор Так». Есть еще доктор Тук и доктор Стук. Три одуревшие свиньи с дипломами. Во сне Адам ненавидит их ничуть не меньше, чем наяву.