Вечная молодость графини - Екатерина Лесина

– Садись. Или выпорю за ослушание.

Она села, и резная скамеечка затрещала под немалым весом девки. Оделька уставилась в венецианское зеркало, приоткрыв рот, и сидела, боясь дышать.

Расчесывать чужие волосы было непривычно. Гребень путался, и приходилось дергать, но девка не смела выказать недовольства. Оделька смотрела на себя, и постепенно на лице ее появлялось мечтательное выражение. Интересно, кем она себя вообразила? Герцогиней Надашди? Законной супругой Ференца? Пускай.

Но вот все пряди разобраны, легки, словно пух, и ости гребня скользят по ним, как лодочка по глади водяной.

– Вот так хорошо, – Эржбета, поднявшись на цыпочки, поцеловала девку в макушку. – Теперь иди. Принеси воды. Мне надо искупаться. Скоро сюда придет мой муж.

И останется доволен.

Искупавшись, Эржбета сама расчесала себе волосы, чувствуя, как наполняются они чужой жизнью. И сила переходит из волос в Эржбету, зажигая внутри огонь.

Ференц, явившийся глубоко заполночь, глянул на невесту, которая была ему не нужна. Глянул и замер, не в силах отвести взгляд. И сердце его, одурманенное вином и кровью затравленного медведя, вдруг забилось быстро и суматошно, как никогда прежде.

Утром он поблагодарил матушку за выбор и науку.

А кухонная девка Оделька спустя две недели умерла, свалившись с лестницы. Эта нелепая смерть огорчила лишь одного человека: Эржбету Батори, ставшую Эржбетой Надашди.

Как ни странно, свадьба, долгожданная и яркая, не привнесла изменений в сложившийся распорядок бытия. Музыка отгремела, веселье угасло, и лишь черные пятна кострищ на вытоптанной траве напоминали о недавнем веселье.

Чуть дольше грели душу чудесные подарки: двести талеров и золотой кувшин редкого греческого вина, присланный императором Максимилианом, тончайшей работы кубок от императрицы и восточные ковры от короля Рудольфа. Лошади и луки. Посуда. Ткани. Жемчуга. Желтый с восковым налетом янтарь и звонкое серебро в вязи чеканки. Меха. Охотничьи сокола, собаки и даже гепард с пятнистой шкурой и украшенным рубинами ошейником.

Красота отправилась в подвалы замка Чейте, отданного Орошлей Надашди молодым.

Зеленели виноградниками подножья гор, радовала многоцветьем долина, степенно несла воды река Ваг. На берегах ее раскинулась деревня. Белые дома с деревянными крышами поразили Эржбету нарядностью и богатством. И люди в праздничных одеждах вышли на тропу, чтобы поприветствовать хозяина и хозяйку. Однако славили они не Эржбету, а Орошлю Надашди, и та благосклонно принимала приветствия.

Сам замок стоял на вершине холма, голого, словно череп великана. Ни деревца не росло здесь, ни травинки. А сам Чейте был открыт всем ветрам. Вот только не говорили они с Эржбетой, не верили, что она отныне хозяйка.

Не верила и Орошля.

Она вдруг ожила и отбросила болезнь, каковая казалась теперь притворством. Она приросла к Эржбете жадным постыдным вниманием, что выматывало сильнее ее прежней назойливости.

И Ференц, словно торопясь отделаться от матери, оставил жену ради войны.

Он появлялся редко, привнося в Эржбетину жизнь праздник и любовь, от которой ломило сердце. Он был силен и славен, он не боялся ни огня, ни сабли турецкой, но всякий раз робел, заглянув в черные глаза супруги. И Эржбета таяла от счастья и осознания своей власти.

– Не уходи, – шептала она, считая пальцами белые шрамы на таком смуглом теле Черного бея.

– Не уйду, – обещал он, но наступало утро или другое утро, или третье, и Ференц ускользал. А возвращался спустя месяц или два. Однажды он привез в подарок голову турка, знатного и богатого, с золоченой чалмой, которую прибили гвоздями к макушке. Голова чуть подтухла, но Эржбета безо всякой брезгливости разглядывала и черный срез шеи, и толстый язык, высунувшийся меж желтых зубов, и оттопыренные уши со многими проколами.

Голову бросили собакам.

А Эржбета, к вящей радости свекрови, наконец забеременела.

Правда, до рождения внука Орошля Надашди не дожила. Однако не было в том Эржбетиной вины.

Часть 3

Тьма

От нее пахло улицей. Опасный аромат, который тревожит, разрушая мир. Прелые листья и влажное небо, что обычно остается по ту сторону стекла; духи и сырая, разбитая каблуками земля. Эти запахи трещинами взламывают плотную вонь формалина и эфира, стирая ноты хлорного очистителя и искусственного лимона.

Кроме запахов Дарья принесла краски. Слишком много красок для того, чтобы оставаться спокойным. Но Адам старался. Он дышал, отсчитывая про себя вдохи и выдохи, и еще не подпускал ее ближе, чем на три шага.

Три шага – его зона комфорта. Так сказал психиатр. Он был непрофессионален и уныл, но в данном случае оказался прав.

– Это ужасно, – сказала Дарья, пытаясь заглянуть в глаза. Адаму пришлось отвернуться. Ну почему всем так важен этот бессмысленный, в общем-то, контакт?

А что до вопроса: то, с общеэтической точки зрения, совершенное неизвестной личностью деяние, несомненно, может быть оценено как ужасное. Вместе с тем профессиональные умения неизвестного заставляли Адама замирать в восхищении.

Совершенство портил лишь разрез, свидетельствовавший лишь о том, что вскрытие проводилось.

– Он добавил мирру и розовое масло. Чувствуешь запах? – Адам решил продолжить беседу. Несмотря на то, что каждый Дарьин визит приносил в мир дисгармонию, она была единственной, с кем Адам вообще мог разговаривать более-менее свободно. Этим следовало пользоваться.

– Запах?

Люди всегда переспрашивают. И еще не обращают внимания на вещи очевидные.

– Запах. Отчетливый. Особенно у ушных раковин и в полости рта. Ее готовили к погребению.

И готовившему было безразлично, что тело сожгут. Либо же имела место некая ритуальность действа, и тогда смысл его лежал в области, отличной от похоронных обрядов.

Мысли свои Адам озвучил, и Дарья, слушавшая весьма внимательно, тут же сделала заключение:

– Он такой же псих, как и ты. Убил девчонку, а потом… потом…

– Забальзамировал тело.

– Да!

Что ж, пожалуй, Адам готов был согласиться. Сложная и трудоемкая процедура была совершена без малейшей на то необходимости. Более того, бальзамировщик пошел на риск.

Зачем?

Мотивы некоторых человеческих поступков ставили Адама в тупик.

– Ты мне поможешь, – сказала Дарья, стягивая перчатки. – Только идем отсюда! И свет не выключай, слышишь?

Она говорила громко, и Адам вздрагивал от звука этого голоса, но неприязни или желания спрятаться не возникало. Психиатр усматривал в этом несомненные признаки выздоровления, на самом же деле Адам просто привык к Дарье.

Он с детства приспособился привыкать.

Поднялись в кабинет. Дарья шла первой, через каждые три шага останавливалась, оглядывалась и, убедившись, что Адам идет следом, отворачивалась. Ей было страшно.

Большинство людей боится смерти. Или своих о ней представлений.

В кабинете Дарья огляделась, повела носом, сделавшись похожей на собаку, и велела:

– Кофе дай. И с сахарочком. Ну ты знаешь.

Адам знал. И она знала, что не стоит приближаться, когда он становится к плите, пусть даже плита электрическая и спрятанная в одном из ящиков дубового комода. В соседнем ящике пряталась сковородка с мелким речным песком, банка с зернами, ручная мельница и набор склянок с приправами.

– По-турецки, – заказала Дарья, забираясь на диван с ногами. Бесцеремонно встряхнула плед и, зевнув, заметила: – Может, я тут останусь?

– Это было бы…

Ужасно.

– Да ладно, не дергайся. Не собираюсь я нарушать твой уют своим присутствием. Но вот кофе охота взаправду. И пока ты будешь варить, я тебе расскажу… нет, не сказку, хотя как посмотреть. Слушай, что ты думаешь про Красникину? Про Алину, – уточнила Дарья, хотя Адам и без того понял. Все-таки Янкина сестра – взбалмошная и несколько непоследовательная особа. Только что хотела рассказывать сама, и вот уже спрашивает его мнения.

А психиатр утверждал, будто Адам не способен составить адекватное мнение о людях, поскольку не в состоянии оперировать нелогическими аргументами.

– Она носит кольцо.

Кофейные зерна источают одуряющий аромат, но этот запах приятен.

– Кольцо? Да она десяток колец носит!

– Она помнит, что была бедна. И думает, что другие тоже помнят, что она была бедна. Возможно, зарабатывала мытьем посуды, поэтому тогда не могла носить кольца. Следовательно, пытается скрыть прошлое и надевает очень много колец.

Мельница поворачивается в руке, узкие лезвия ломают скорлупу зерен.

– Не серьги. Не браслеты. Не ожерелья или броши, но кольца. Платина с изумрудом квадратной огранки. Белое золото с темным жемчугом. Желтое золото с алмазом в стиле бриллиант и еще одно, тоже с алмазом, но желтым, на тридцать две грани. Сапфир. Она или не знает, что такие камни не принято сочетать, равно как и металлы, либо делает это сознательно, подчеркивая свое нынешнее положение, которое дает ей возможность встать над общепринятыми правилами.