О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 2. 2008–2011 - Наталья Казьмина

Слишком жесткая конструкция, как сказал Кама о Кочергине.

Искушение внучки дедом: уезжай от отца, живи, несмотря ни на что. Она принимает свое решение, не признав ни отцовского, ни дедовского.

Иногда мне кажется, что я проживаю судьбу (по типу) 70-сятников, хотя формально к их поколению не принадлежу. Но так уж получилось, что в профессии я больше всего сталкивалась с ними и они меня признали, как профессионала. Что я имею в виду? Что все достается поздно, приходит, но с запозданием, и за все надо платить так дорого.

Каму в этом месяце наградили «Хрустальной Турандот» за «Зукко». По-моему, это четвертая или пятая «тетка» у них с Гетой на двоих. А осенью их обоих наградят «за выдающийся вклад» на «Золотом софите» – премией Товстоногова – как товстоноговских учеников. После этого, в общем, больше ничего и не надо. Гармония поколений восстановлена.

19 июля

Дневники Д. Шварц (ленинградский театровед, 1921–1998). Прочитала с большим удовольствием. Таня Ткач (советская и российская актриса театра и кино) мне подарила.

Единственное, что смутило, – 200 стр., т. е. треть книги, если не больше, – это ее довоенные девичьи дневники. А она, оказывается, была театральной «сырихой», абсолютно бескорыстной, как и все ее подружки. Но совсем безумные. Все эти их «охоты» за актерами, вылавливания их у служебных подъездов – конечно, примета времени, но есть в их инфантильной настойчивости какая-то противность. Слишком много повторов, монотонно. А временами и глуповато написано. Хотя… а мои дневники в 16 лет не глуповатые? И позже, пожалуй, глуповатые. Не случайно сама Д. М. в одном месте пишет, что молодость – это пошлость. В определенном смысле – да.

В. Соловьев. Не наш, а американский, приятель Бродского. Прочла все его тексты про И. Бродского и С. Довлатова. Много точных и подробных наблюдений. Про Довлатова пустовато и без любви (приводит в тексте его записки и записи на автоответчике, иногда совсем никакие, бытовые – не о чем писать?). Мол, посмертная слава его все-таки несоизмерима с талантом. Про Бродского взялся писать, видимо, не без корысти, хотя всячески от корысти открещивается, но не забывает «потопить» по дороге других вспоминателей. Пощадил, по-моему, только А. Сергеева (русский поэт, прозаик, переводчик 1933–1998). Забавно, что сделал героиней и собеседницей Б. в своем романе молодую девицу. Это дало ему возможность быть поразвязнее и пооткровеннее, позволить ей (себе) критику в адрес поэта-памятника.

Но какое же многословие! Сколько экивоков, отступлений, кручений на пупе и на одном месте, бесконечная рефлексия, безмерная ирония, вот уж человек – жертва советского режима. Психика самокопания, желание все объяснить – достоевщина, Питер и советская власть. Вот такой конгломерат.

Что сильно – это уничтожение А. Кушнера. Поймала себя на том, что я в его мелкость поверила. Он мне никогда не нравился.

Хотя для того, чтобы поверить, не обязательно, чтобы это была правда. Надо писать и сильно ненавидеть. Ведь и после книжки «Анти-Ахматова» какой-то злобной дурочки (хотя, я ее не дочитала, скучно, и тоже кручение на одном месте, повторы) спотыкаюсь на ее стихах и упоминаниях (а в связи с Б. их полно). Осадок остался, непогрешимость ушла.

В воспоминаниях Э. Бабаева (российский литературовед, 1927–1995), моего педагога по МГУ, нашла про Ахматову. Когда ехала в Ташкент, в поезде подошел какой-то человек и повинился за свою статью о ней, написанную в 20-е годы. «Тогда можно было все писать», – сказала она. Серебряный век у нас вряд ли повторится, а вот это «можно было все» уже имеется.

Бабаева у нас на курсе обожали, хотя я не знала про его другую жизнь, узнала гораздо позже. Всегда был печален, ставил хорошие оценки на экзаменах, но перед ним было стыдно, когда чего-то не знал.

Впервые узнала, как круто обошлась с ним Н. Я. Мандельштам (русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, 1899–1980, жена Осипа Мандельштама, русского поэта, прозаика, эссеиста, переводчика и литературного критика, одного из величайших русских поэтов XX века). Т. е. попросту использовала и выбросила. (Хотя сначала даже написала завещание, с авторскими правами, в его пользу.) Про ее гениальную «формулу» вспомнила его первая жена, Л. Глазунова. Еще в детстве Н. Я. дружила с девочкой, а потом девочка исчезла. Когда родители спросили ее, где подруга, она ответила: «Я ее износила». Сколько же я знаю таких людей. Надо бы перечитать Н. Я.

Для Р. Туминаса и тех, кому не нравится поленица в доме Фамусова. 1971 г. «Валентин и Валентина». Фокин – Боровский. Сетки кроватей поставлены на попа и изображают клеть лифта, а велосипедный звонок изображает дверной. И никому в голову не приходило спросить – почему, хотя тогда опыт общения с метафорическим театром был меньше.

«Кому на Руси жить хорошо». Жена Ю. Авшарова. Славянская академия.

Неловко. Я позвонила ему отчитаться. Она звонила мне и, как девочка, трепетала от моих слов. Идею – переложить на диалоги поэму Некрасова, добавив, вкрапив туда другие стихи – я бы застолбила как ноу-хау. Богатая идея. А они еще поют и подтанцовывают. Всех можно показать, приучить и к индивидуальной работе, и к слушанию ансамбля. Но по большому счету, мне не понравилось. Режиссерски слабо. Из двадцати, а то и более, детей, способными показались только двое-трое. Очень много некрасивых, неинтеллигентных лиц, даже нелепых фигур. Жанр понижен, мелодрама, а не драма, а там, где драма, идет голый пафос или умильность. Внутреннего действия нет. Голосов хороших богатых нет. Говорят руками. Странно произносят текст – ударяют все слова, но не так, как у Толи (Васильева), а от превратного представления о том, что такое выразительно. Не зная, какое слово выделить, все произносят «выразительно», а выходит беспомощно. Вместо русскости декоративность.

19 июля

«Шарманка» А. Платонова, реж. М. Ефремов, «Современник».

Обидная неудача. Придумано важное и сложное: декорация (Е. Митта), общий тон, способ существования. Это не фарс, не издевка, это дивный «примитив» Платонова и русский абсурд, русская абсурдистская пьеса. Вспомнился Маяковский, его «мистерия-буфф», это тоже оттуда. Слева высоко – экран, на котором сначала солнечное затмение, а потом в течение всего спектакля – всякие земные страдания и катаклизмы, войны и т. д. Много мелких, но точных вещей найдено, но нет самого главного – смысла. Какого черта М. Е. достал это с полки и стряхнул с этой неважной по форме (по крайней мере) пьесы пыль. Это и не пьеса, а так, разветвленная экспозиция, наброски картин «нового мира». Что случилось – как говорит Гета. Ты зачем нас собрал? Ты чего хотел этим сказать? Текст выглядит бессмысленным.

Думала, в первом акте голова оторвется от скуки. Люди начали уходить минут через 20. Мы с Таней (приятельница) ушли в антракте. Мне вдруг стало дико жалко тратить на это еще полтора часа.

20 июля

«Пиковая дама» Л. Михайлова (советский и российский оперный режиссёр и театральный педагог). Стасик (Театр им. Станиславского и Немировича-Данченко).

Как сказала Ира Горбунова (пресс-секретарь театра), восстановили только остов, но понять, что это было тридцать лет назад (спектакль закрывали вместе с парижской «Пиковой» Любимова), можно. И это правда. Понять, почему цензура цеплялась, непонятно.

Может быть, потому что общее ощущение имперского холодного равнодушного к судьбе Германа и Лизы города ощущается все время. Особенно во втором акте, где бал-маскарад, где будто оживают статуи Летнего сада, а хор в белом напоминает выступающий из стены античный барельеф. Вообще массовые сцены очень живописны.

То, что с началом увертюры начинается действие (выходят и посреди сцены садятся Графиня, Герман, Лиза и Елецкий), тогда, видимо, выглядело революционно. То, что финал идет на абсолютно пустой (все игроки уходят), освещенной сцене, даже ошеломляет.

Фокус с Графиней эффектный. Пока Герман поет, призрак графини проходит на заднем плане. Провожая ее глазами, Герман раскидывает руки, допевает арию, а, когда снова складывает руки на груди, за его спиной в кресле оказывается Графиня и начинает петь («женись на Лизе…»).

Странное оформление. По тем временам попросту авангардистское (Н. Золотарев). Завышенный горизонт, отчего кажется, что город на заднике (угадываются очертания Исаакия, Адмиралтейства, Петропавловки, Александрийского столпа, улиц с горбатыми мостиками) то ли плывет, то ли падает. То ли город, то ли его отражение в воде. Промежуточные (между картинами) занавесы (скорее, даже ширмы) расписаны абстрактно. Основной тон – бело-серо-черный, будто в дымке туманной. И в финале, в этой дымке, два александрийских ангела, крыльями спиной друг к другу, белый и черный. И эта пустая распахнутая залитая солнцем сцена – трагическое ощущение и тоска.