Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Meine Mama war aus Yokohama
Aus Paris war der Papa.
Meine Mama ging nur in Pyjama
Weil Papa das gerne sah[105].
Сейчас нужно только найти способ попасть в дом, не доставая ключей из кармана. Окно на кухне открыто, можно подойти к нему, только придется притоптать клумбу: он подходит как можно ближе к подоконнику и зовет жену. Через несколько секунд грохот посуды прекращается. Доктор Чардак идет к двери и ждет, когда она ему откроет.
Он оказался прав, но все должно было сложиться иначе.
Часть вторая
Рут Серф
Париж, 1938
Когда лучшая подружка
С лучшею подружкой
Выходят погулять,
Выходят поболтать,
Чего‑то прикупить
И просто побродить.
Песня «Wenn die beste Freundin»
(1928) в исполнении Марлен Дитрих Музыка Миши Сполянского, слова Марцелла Шиффера
Я – Сумрачный, я – Безутешный, я – Вдовец,
Я Аквитанский Князь на башне разоренной,
Мертва моя Звезда, и меркнет мой венец,
Лучами черными Печали озаренный[106].
Жерар де Нерваль. «El Desdichado»
Небо затянуто сплошными серыми тучами, и Рут, насквозь промокшая под дождем и уставшая от бега, несет по Парижу новость, не зная, как рассказать ее Капе.
Он вернулся из Испании в конце ноября, истощенный и больной от усталости и ненастья, и, хотя жар наконец спал, он все еще не выходит из гостиничного номера, из своей норы. Но друзья без счета, старые и новые, навещают его; Сэйити приносит горы макарунов в дорогих коробках с площади Мадлен (когда Рут позавчера заглянула, на тумбочке стояли одна открытая и две нетронутые); Шим заходит каждый день, если у него нет съемок.
Рут часто встречает его на улице, где находится студия Роберта Капы, куда Шим часто наведывается с момента открытия. Доверительным шепотом они обмениваются парой слов («Как там Капа?» – «Лучше». – «Хорошего дня!») на дорожке через кладбище Монпарнас, обычно пустынное, если не считать редких групп, пришедших почтить память какого‑нибудь выдающегося деятеля.
Картье-Брессона она видела всего раз: он сидел нога на ногу на постели больного и, держа газету своими детскими, очень длинными пальцами, читал ему вслух занимательную статью.
Но Рут сейчас не до визитов, и на улице Фруадво она тоже бывает реже: Капа сидит в своей норе, и работы в студии меньше.
А вот Чики Вайс заходит к нему в отель утром и вечером, стараясь подгадать к ужину («Так я хоть могу его заставить поесть и попить, иначе он нескоро поправится»), и делится с Капой новостями. Но главное, он приносит номера журналов, которые все охотнее публикуют (и оплачивают) последние репортажи Капы о гражданской войне в Испании: прощание интербригад и битву при Рио Сегре купили все влиятельные издания, включая «Лайф». Но, как повторяет Чики, даже это не может вернуть его друга к жизни, наоборот – заставляет чувствовать себя могильщиком, человеком, зарабатывающим на чужом горе. «Это у него пройдет», – говорит Рут. «Будем надеяться, что скоро», – отвечает Чики.
Рут не застала Капу, когда тот заглянул в студию поздороваться. Он был в своем репертуаре: целовал секретаршу, болтал по телефону, дурачился в комнате для проявки и заразил всех хорошим настроением, хотя глаза его все еще обведены темными кругами.
Чики не нужно объяснять Рут, что он не верит в приличия, даже если их и нужно соблюдать. На ее «Bonjour, c’est moi» он кричит, как любезный посыльный в лавке, который не может прервать начатое дело: «J’arrive tout de suite»[107], и больше ничего не говорит.
Но сегодня, когда она заходит в студию, руки у него, вопреки обыкновению, сухие. Едва увидев Рут, Чики протягивает ей журнал.
– Regards-ici[108].
– Подожди, дай мокрое пальто сниму.
– Двенадцать полос в «Пикчер Пост»[109].
– Потрясающе!
Традиция обмениваться восторженными репликами появилась у них еще с поездки Капы в Китай. Рут и Чики тогда подолгу вместе работали над материалами, которые он слал оттуда. Фотографии безжалостно отражали жестокость, с какой японцы опустошали многолюдные города и истребляли жителей, не встречая никакого противодействия. Но хотя Капа и был далеко, они за него не беспокоились: он там не один, а вместе с режиссером Йорисом Ивенсом (с ним Капа познакомился в Испании) и Джоном Фернхаутом, мужем Евы Бесньё, выросшей с ним в одном доме, которая ему как сестра. В те времена «Пилвакс» был новейшим будапештским домом-пассажем: на внутренней лестнице размещалось ателье мод Фридманов, а на верхних этажах – квартира Бесньё, настолько богатых, что Ева свой первый фотоаппарат получила на шестнадцатилетие. Для Чики эти старые дружеские связи были надежной гарантией того, что съемочная группа присмотрит за их другом. Возможно, с их стороны было нехорошо волноваться только о безопасности Капы, учитывая все происходящее вокруг, но они ничего не могли с собой поделать после того, что случилось с Гердой. И не могли отделаться от суеверной мысли: вернись Герда из Мадрида, на Востоке она была бы цела и невредима. Но к чему все это уже перебирать. Студия на улице Фруадво была «моей парижской штаб-квартирой», как писал Капа с азиатского фронта, и они благодарно принимали свои роли и обязанности, в число которых входило восклицать «Потрясающе!» после каждой крупной публикации.
Но потом все снова изменилось. Капа вернулся из Ханькоу («Простите, но диарея от меня не отстает») и на съемках кинохроники чуть не заразил помощников бактериями шигеллы. Франция и Германия отдали Судеты Гитлеру после падения Вены, когда народ большинством голосов решил сдаться нацистам. «Scheissaustriaker!»[110] – вырвалось у Рут. Чики говорил все меньше, не считая каламбуров вроде Anschluss-Schluss или понятных на всех языках слов («katasztrо́fa»), внезапно срывавшихся с его губ. Будапешт, вторая столица распавшейся Австро-Венгерской империи, оказался прямо на блюдечке у нового Рейха, а родственники Вайса и Фридмана – в ловушке.
«Вот увидишь, вы точно не следующие в его меню, – приободряла его Рут. – Венгерские блюда им не по вкусу: слишком много паприки. Да и вообще,
