Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

Тренер кружил по рингу, зажатый в угол — уходил в глухую защиту, вязал Лешку, клинчевал.

Зал ревел.

Я секундировал Суворову в том бою и слышал, как он в перерывах, хватая воздух, шептал: «Только бы не за преимущество! Не за преимущество!..»

Тогда я не понял значения этих слов. Потому, наверное, что не углядел того, что углядели судьи и чего — боялся Суворов — они могли не углядеть: слепые Лешкины серии были эффектны, но не эффективны. Он лупил по перчаткам, по ловко подставляемым плечам, локтям. «Чистые» удары не проходили. Я, наблюдавший бой небеспристрастными глазами, этого, повторяю, не заметил.

Прозвучал гонг на третий раунд — и Лешка кинулся добивать Суворова. Но вдруг начал натыкаться на встречные удары — точные, жесткие, вразрез. От изумления, видать: «Как? Еще живой?!» — он смешался, на какое-то время потерял себя… И тогда пошли серии Суворова. Началась его изящная игра, которой учил он своего любимца, надежду свою Лешу Пашкевича.

Тренер дотюкал Лешку, победил по очкам.

После боя он зашел к нему в раздевалку. Лешка лежал на топчане, отвернувшись к стенке, переживал.

— Пашкевич! — остановившись в дверях, крикнул тренер. — Уходите из спорта!

— Иди ты в ним! — заорал вскочивший Лешка. — Полоумный! Кретин! Недоносок!

Зачем понадобилось все это Суворову? Неприятный этот, мелодраматический спектакль? Кому хотел он преподнести урок? Лешке? Всем нам? Себя утверждал, принципы свои отстаивал?.. Вроде не в его это было характере — себя доказывать, хлопотать об авторитете. Принципы?.. Ну да, положим, он был — настоящий. Но ведь Суворов и других своих правил — не обязательных, подчас дурацких — держался с тем же фанатизмом.

Единственный раз в жизни я был нокаутирован — по милости тренера, из-за его «принципов». Причем не на ринге нокаутирован, не в ответственном каком-нибудь поединке. Пришел к нам как-то, попросил записать его в секцию мрачный парень по прозвищу Косяк. Косяк потому, что смотрел он на белый свет одним глазом, второй был от рождения закрыт бельмом. Я это знал точно — мы на одной улице жили. Как знал и то, зачем Косяк пожаловал. Он был самым сильным в нашем «околотке», просто чудовищно крепким, долгие годы держал «шишку», а тут мы подросли, да еще спортсменами заделались, ходим в маечках, мускулами поигрываем. И Косяк забеспокоился. У него, кроме дикой силищи, других преимуществ не было — вот он и надумал малость получиться.

Любой нормальный тренер вежливо завернул бы Косяка обратно. В крайнем случае — на другой вид спорта, на штангу, к примеру, переагитировал. Ведь нет же у одноглазого боксера будущего, быть не может — пусть он хоть Илья Муромец по физическим данным.

Суворов, однако, решил подвергнуть Косяка традиционному испытанию. Да хрен бы с тобой! Хочешь одноглазого — бери. Испытывать-то зачем? Чего испытывать? На раздетого Косяка жутко было смотреть.

Роль экзаменующего на этот раз выпала мне.

Косяк, зажмурив последний глаз, лупцевал воздух. Руки его двигались мощно и грозно, как паровозные поршни. Я финтил, уклонялся, нырял. Технично «щупал» Косяка то справа, то слева — щадил. Можно было и посильнее бить — легкие мои шлепки отскакивали от чугунной башки Косяка.

А тренер прыгал вокруг и жужжал, как надоедливая муха:

— Проведи нижний!.. Проведи нижний!

Нижние, апперкоты, были его слабостью. А у меня они шли плоховато. И тренер, значит, пользуясь подходящим случаем (бой-то с новичком, понарошечный), натаскивал и меня тоже.

Короче, жужжал он жужжал, осточертел мне, и я — «Да подавись ты!» — решил провести нижний. Начал готовить его, перегруппировываться — и пропустил прямой в солнечное сплетение.

Меня давно, в детстве, лошадь лягала, слава богу, не подкованная — вот такое же было ощущение… У меня прервалось дыхание, и я почему-то еще оглох.

Вокруг неслышно кричали открытыми ртами.

Отбросивший меня в сторону Косяк пер мимо и вперед, как проходческий комбайн.

А я медленно опускался на кисельных ногах. Опускался помирать.

Ребята подхватили меня, повели, на ходу делая искусственное дыхание: резко — вверх руки! вниз!.. вверх! вниз!

По-моему, я минуты через три только смог сделать первый слабый вдох.

И не помню, куда девался Косяк. Осталось такое впечатление, что он прошиб стенку спортзала и упер дальше — сметать окрестные сараюшки.

Ну, да ладно. Это — случай. Анекдот. И, в конце концов, со мной только.

Другое не могу я простить тренеру (долго не мог, тогда) — Альку Бабаяна.

Алька Бабаян был моим соклассником и другом. Не по летам толстый, могутный, он подтрунивал над нами, спортсменами, истязавшими себя в бесконечных тренировках: «Давай-давай! Закаляйся, как сталь!» Или, где-нибудь на пляже, сгибал руку, похожую на бревно, и приглашал: «Ну, закаленные! Налетай! Можно по двое». «Да ну тебя!» — пятились мы.

Особенно возросла слава Альки после того, как он победил заезжего циркового силача-чемпиона. Цирк работал на рыночной площади, в балагане. Чемпион, после того, как переборол всех соперников, поднял все гири и удержал на себе пирамиду из двенадцати человек, стал выкликать охотников из публики — помериться с ним силою. Он знал, конечно, заранее, что таковых не сыщется. А Бабаян взял да вышел. И даже не постеснялся раздеться до трусов, под смех и свист. Он, вообще, отважный был малый, до нахальства.

Они потоптались, сомкнувшись лбами, и чемпион красивым приемом бросил Альку на карачки. Он, может, хотел сразу на лопатки, да не получилось — очень тяжел был Алька. Даже для такого атлета. Пришлось Бабаяну продолжить борьбу в партере. Циркач не торопился. Походил вокруг Альки, уважительно, на публику, поокруглял глаза: каков, мол, богатырь! Потом взял его за бока, покачал, как бы взвешивая, и рванул. Да так сильно, всем телом, рванул, что руки у него соскользнули и он сам брякнулся навзничь. И тут Алька с неожиданным проворством перекатился на него, всей тушей придавил к ковру. Чистое было туше! Чемпион только ножками маленько подрыгал.

Так вот, однажды Алька, от нечего делать, забрел к нам в спортзал, в раздевалку. А мы там как раз, после тренировки — не наломались еще! — толкали пудовую гирю. На спор — кто и сколько раз выжмет. Алька понаблюдал, поиздевался над слабаками, потом сам захотел попробовать: «Ну-ка, дайте я». Мы уважительно расступились. Алька нагнулся, ухватил гирю, попытался оторвать от пола… и не смог. Мы сначала подумали: придуривается. Но когда Алька, со второй попытки, мучительно перекосившись лицом, поднял гирю до щиколотки — его аж в сторону качнуло.

— Что такое? — пробормотал он растерянно. — Что это я, а?

Мы-то сразу поняли — что. Не из мускулов сложен был слоноподобный наш богатырь, не из мяса даже — из рыхлого, нездорового жира.

И Алька догадался. Он побледнел, обвел нас виноватым взглядом:

— Я больной, наверное, пацаны?

Мы промолчали. Потому, что и сами так подумали.

Алька переполошился. На другой же день он пришел к тренеру Суворову — проситься в какую-нибудь секцию. В любую. И скорее. Лишь бы не остаться таким… таким калекой.

Суворов решил мудро: в легкоатлетическую, общеобразовательную, так сказать. Для начала. Пусть побегает, порастрясет лишний жирок. А там видно будет.

Только на четыре занятия успел сходить Алька.

Свалился нам на головы, тренеру Суворову — в первую очередь, какой-то районный спортивный праздник, устроенный в честь чего-то — и не помню теперь. Про ходить он должен был в парке культуры, и программа затевалась разнообразная: кросс — по аллеям, эстафета, бег с препятствиями и прочее.

Вдруг оказалось: некого поставить на самую длинную и скучную дистанцию, на три километра. Кто-то из стаеров болен, кто-то из города укатил — время-то каникулярное. Ай-ай-ай!

Тренер вспомнил; а вот же Бабаян! Прошлепает потихоньку, ему полезно.

Я попытался отговорить его, предвидя какой-нибудь конфуз: «Подумай — может, не надо?» (Уже числился я ветераном, и с тренером мы давно были на «ты»). Суворов уперся: «Тот не спортсмен, кто оконфузиться боится! Ты боялся?.. Ну, вот. И я не боялся. И вообще: трудно в ученье — легко в бою!» Прямо как его великий однофамилец заговорил. А для Бабаяна, мол, это будет заодно и боевое крещение.

Черт бы побрал его с этой идеей непременных боевых крещений!

Алька бежал.

Зрелище было карикатурное.

Пароду в парк привалило много. Толпились вдоль аллей, подбадривали спортсменов. Про Альку сначала подумали: балуется толстяк, дурит. Потом догадались: а-а, это номер такой, развлекательный! Он — вроде как клоун в цирке. Соревнования-то не настоящие, показательные.

Но Алька все бежал и бежал, круг за кругом. Его обгоняли — дважды, трижды. В конце концов он остался на дистанции одни. Его уже шатало. Он бежал, задыхаясь, хрипя, весь облитый потом, словно выскочил из-под ливневой тучи — а сияло июльское солнце.