Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

Откуда он к нам свалился, мы не знали. Скорее всего — принесло послевоенной демобилизационной волной. Обезлюдевший за войну тыловой наш город тогда быстро наполнялся новыми жителями. В том числе и спортсменами, преимущественно, почему-то, футболистами, парнями (нам казалось — дядьками) довоенной выучки. Только у нас в городке (а по сути он был всего лишь заречным районом самого города) насчитывалось четыре команды: «Шахтостроитель» — естественно, «Ферросплавщик», просто «Строитель» и «Железнодорожник». Высококлассные команды! Теперь вон болтается где-то в классе «Б», на задворках его единственная… я даже название ее затрудняюсь вспомнить — не то «Угольщик», не то «Забойщик». А тогда! Какие матчи происходили! Какие блистали звезды! Помню вратаря Беню, гуттаперчевого еврея, человека без костей, бравшего любой мяч. «Второй Хомич», — называли его. Поклонники лезли в драку: «Первый! Это Хомич ваш второй!» Помню однорукого защитника, стокилограммового чистильщика Скалу — грозу форвардов. Не знаю, фамилия это была или кличка, но волны нападения разбивались об него буквально как о скалу.

Одним из таких пришельцев был, как видно, и наш тренер.

Любили мы Суворова? Уважали? Не скажу, чтобы очень. Хотя должны были — по идее. Ведь в рекордные сроки он превращал нас, доходяг, в атлетов, бледных червяков — в манильскне канаты. Но… слишком прост был тренер, доступен, демократичен, без суровости и загадки, которые порождают почтительный трепет. Он был одним из нас. Первым, но — одним из. Первенство же его принималось как должное, без зависти и восхищения — тренер ведь. Потрепаться любил Суворов, по хвастаться былыми спортивными подвигами. Однако и подвиги его не вызывали у нас восхищения, возможно, потому, что обязательно содержалась в каждом из них какая-то нелепица. Вот, например: бежал он где-то когда-то, на каком-то первенстве Сибири и Дальнего Востока восемнадцать километров. И какие-то паразиты-соперники заделали ему «козу»: всем участникам утром — шоколад, а ему — свиной шницель с капустой. «От такой нишцелюга!» — Суворов складывал вместе две ладошки. Ну, его на дистанции и скололо. Вдобавок, ему мазь лыжную подсунули не ту. «Я же не скользил! — возмущенно дребезжал тренер. — Бегом бежал! Как лось!» «Как лось» — слышать из уст миниатюрного Суворова было забавно. Главный наш остряк Лешка Пашкевич запустил после этого рассказа шутку — как бы от имени тренера: «И тут врываюсь я, а за мной — ещё два таких же амбала!»

— А все-таки я их, гадов, тогда уделал! — хорохорился Суворов. — Всех!.. Снял кандидата в мастера, как ненки с молока!

Мы не верили. Хотя знали: может. И такие вот, не украшающие его, байки мог рассказывать о себе тренер Суворов.

Шел он как-то к тетке. Ночью. А это у черта на куличках. Там через пустырь надо топать, а потом еще по старой, брошенной, узкоколейке километра три. И перевстретили его двое мазуриков. «Здоровые бугаи!» — снял глазами Суворов. Ну. как положено: «Дай закурить». «Не курю», — это тренер им. «Ах, не куришь, падла! Тогда раздевайся!»

Ну?! — придвигались мы, ожидая услышать эффектную концовку: как уложил он этих мордоворотов крест-накрест.

— Убежал! — радостно сообщал Суворов. — Так рванул — кустики замелькали!

— Не догнали, значит? — не скрывая ехидства, спрашивали мы. Обидно было знать, что тренер наш петлял меж кутов, как трусливый заяц.

— Меня?! — Суворов не замечал издевки, горделиво вскидывая носик, — Попробуй меня догони!

Вот это точно: догнать его было мудрено. Да просто невозможно. Нa километровой дистанции он легко уходил от лидирующей группы на полкруга. На километровой всего! — и на полкруга.

А знаменитый его финиш на первенстве города по лыжам.

Наша команда проигрывала тогда эстафету четыре по десять километров. Проигрывала капитально. Суворов ушел на последний этап лишь пятым. Мы — трое бездарно профукавших предыдущие этапы — ждали его на финише. Не его, увы! Дожидались конца соревнований и собственного позора. И увидели… тренера. Это было невероятно! Метров за тридцать до финиша он вынырнул вдруг из-за спины двух рослых, идущих рядом, ноздря в ноздрю, лыжников. Боже, как он шел! Каким смертельным накатом! Он рвал себя, распластываясь чуть не в «шпагат». Палки взвивались выше головы. Слезы и сопли летели с воспаленного чела. Ослепшие глаза леденели жуткими бельмами…

И он вырвал победу!

На последнем метре!

Так и вонзился в нас, кинувшихся ему навстречу.

…И вовсе он не был трусом. Один случай — печальный для команды — убедил нас в этом.

Лешка Пашкевич нарушил боксерскую заповедь — ударил на улице человека. Паскудно ударил, ни за что, на спор. Лешку дружки его приблатненные все подначивали: «Вот ты боксер, да? Разрядник. А можешь одним ударом мужика свалить? Так — чтобы с копыт? Или ты «по очкам» только умеешь? В перчаточках. Кто кого перетыкает». Лешка отшучивался: «Можно попробовать. Есть добровольцы? Ну, кто смелый? Становись», Но однажды они его дотравили. Выпивши были все. И Лешка тоже. Потому, наверное, и заелся. «Одной левой! — заносчиво сказал. — На спор!.. Кладу первого встречного».

Первым встречным оказался высокий молодой мужчина. Прилично одетый. Шел под руку с красивой девушкой. Девушка в этой ситуации не предусматривалась, но уговор был жесткий: первого встречного!

Лешка, едва доходивший мужчине до плеча, слегка придержал его правой рукой и нанес короткий, неуловимый удар слева. Мужчина как стоял, так и сел на «пятую точку» — будто из-под него ноги вышибли.

И все бы еще ничего: ну, схулиганил разок. Они ведь дальше пошли, пальцем его больше не тронули. Мужчина даже и не понял, что с ним произошло. Да как бы он понял, когда дружки и те не уследили момент удара. Видели, как Лешка мужчину правой рукой за грудь тронул, остановил, — и все. И тот уже сидит.

Но Леху признала девушка — видела его на каких-то соревнованиях — и догадалась, что это был за фокус. Как назло, девушка знала Суворова. Или — кого-то из его знакомых. Не суть важно. Важно, что дело получило огласку — и было общее собрание секции: суд над Лешкой.

Тренер, сгорбившись, сидел на табуретке. Мы, окружив его кольцом, молча болели за Лешку. Пашкевич был талант, кумир команды, душа ее и арматура. Сочувствовали и Суворову: чего уж так убиваться? Ну, дурак Лешка, дуракам поддался. Но ведь не смертельный же случай. И мужчина тот через пять минут проморгался.

— Правда, Леша? — тоненько спросил тренер. — Только честно.

— Ну, правда, правда! — нервно дернулся Лешка. — Ну, что теперь?!

Тренер вдруг заплакал. Горько так заплакал, плечи у него затряслись, как у обиженного мальчишки.

Мы переглянулись: во псих! И перемигнулись: пронесло! Раз плачет — значит, простит, выручит нашу Первую перчатку, отвоюет.

Суворов распрямил плечи, всей пятерней утер мокрое лицо, покачался на табуретке, словно в раздумье, и пустим голосом произнес:

— Ты уйдешь, Леша.

Сказал — как приговор огласил, окончательный и обжалованию не подлежащий: «Ты умрешь, Леша».

Лешка сузил глаза, резко, глубоко засунул руки в карманы.

— Сука ты после этого! — выдохнул. — И где ты, сука, найдешь такого мухача? Еще покланяешься походишь! Да поздно будет.

Он знал себе цену.

Через месяц Пашкевич уже числился в команде металлургического института. Он в этом году закончил школу, собирался податься в пединститут, на филфак, поскольку ни шиша не петрил в математике и физике, но у педиков не было команды (да там, вообще, одни девчонки учились), а у металлургов была. Лешку оторвали туда с руками. Вступительные экзамены он сдал досрочно и, что называется, на фуфло. Просто обошел экзаменаторов с зачетным листом, засвидетельствовал личное почтение.

А еще через полгода они с тренером встретились на ринге. У нас, действительно, не было такого «мухача», как Лешка, вообще никакого не было — и Суворов поставил себя. Глупо это было, конечно. Ну, получили бы одну «баранку», ну проиграли бы, допустим, из-за этого (а мы все равно в тот раз проиграли, заняли только второе командное место)…

Перед соревнованиями Суворов маленько потренировался, провел несколько спаррингов, выбирая в партнеры тех из нас, кто поискуснее. Просил, извиняясь: «По котелку только не целься специально».

…Два раунда Лешка избивал Суворова — зло, настырно, сериями, не давая ему секундной передышки. Нам, посвященным, стыдно было на это смотреть и больно. Больно за тренера, стыдно за бывшего своего товарища: ведь не кого-нибудь — учителя! — давил Лешка беспощадно и брезгливо, как клопа.

Тренер кружил по рингу, зажатый в угол — уходил в глухую защиту, вязал Лешку, клинчевал.

Зал ревел.

Я секундировал Суворову в том бою и слышал, как он в перерывах, хватая воздух, шептал: «Только бы не за преимущество! Не за преимущество!..»