Первая волна мирового финансового кризиса - Джордж Сорос

Автобиография неудавшегося философа

Философия интересовала меня всегда. С самого раннего возраста я хотел понять самого себя, мир, где появился на свет, смысл жизни, а чуть позднее, когда узнал о существо­вании смерти, — какое отношение она может иметь ко мне. Я начал читать книги классиков философии еще подрост­ком, однако особую важность мое обучение приобрело во время оккупации Венгрии нацистами в 1944 году и позднее, когда я в 1947 году эмигрировал в Великобританию.

1944 год оказал сильнейшее влияние на формирование меня как личности. Не стану вдаваться в детали происхо­дившего, потому что мой отец описал это лучше, чем мог бы сделать я сам. Представьте себе подростка четырнадцати лет, выходца из среднего класса, внезапно столкнувшегося с высокой вероятностью депортации или даже смерти толь­ко из-за своего еврейского происхождения. К счастью, мой отец был подготовлен к такому развитию событий: во вре­мена революции в России ему довелось пожить в Сибири, и это изменило его. Когда началась Первая мировая война, он пошел добровольцем в армию Австро-Венгрии, попал в плен на русском фронте и был отправлен в Сибирь. Еще сохраняя свои амбиции, он стал редактором газеты, издававшейся заключенными. Газета называлась «Нары» — она писалась от руки, экземпляры прибивались гвоздями к нарам, а ав­торы статей прятались за нарами и оттуда слушали коммен­тарии читателей. Популярность моего отца была столь вы­сока, что заключенные избрали его своим представителем. Однажды из соседнего лагеря бежали несколько заключен­ных, и в ответ на это их представитель был расстрелян. Не дожидаясь повторения этой истории в своем лагере, отец организовал групповой побег. Его план состоял в том, что­бы выстроить плот и плыть на нем к океану. К сожалению, он не знал, что все сибирские реки впадают в Северный Ле­довитый океан. После нескольких недель движения по реке беглецы поняли, что плывут в направлении Арктики, и им потребовалось несколько месяцев для того, чтобы выбрать­ся из таежной глуши. В это время в России произошла ре­волюция, захватившая беглецов в свой водоворот. Мой отец пережил множество приключений, прежде чем добрался домой в Венгрию; оставшись в лагере, он попал бы домой намного раньше.

Вернулся он другим человеком. Опыт, полученный во время революции в России, сильно повлиял на него. Он растерял свои амбиции и хотел лишь наслаждаться самим процессом жизни. Он преподал детям ценности, сильно от­личавшиеся от принятых в нашем окружении. Ему совер­шенно не хотелось сколотить состояние или занять видное положение в обществе. Напротив, он работал не больше, чем требовалось для того, чтобы свести концы с концами. Я помню, как однажды он послал меня к одному из своих крупных клиентов для того, чтобы взять у того денег в долг и поехать отдохнуть на лыжный курорт. Несколько недель после отпуска отец находился в плохом настроении, потому что долг надо было отдавать. Можно сказать, мы были уме­ренно процветающей, но не типичной буржуазной семьей и гордились тем, что не такие, как все.

Когда немецкая армия оккупировала Венгрию 19 марта 1944 года, отец понял, что наступили такие времена, когда обычные правила больше неприменимы. Он достал для всей семьи и нескольких других людей фальшивые документы. Кто-то из его клиентов платил ему за помощь, другим он помогал бесплатно. Большинству из тех, кому отец помог, удалось выжить. Это был час его триумфа.

Жизнь по чужим документам стала для меня потрясаю­щим опытом. Наша семья сталкивалась со смертельной опасностью, вокруг нас гибли люди, однако нам удалось не только выжить, но и одержать своего рода победу, по­тому что мы в этой ситуации помогали другим. Мы были на стороне «хороших» и одержали победу, имея для этого минимальные шансы. Я знал о грозящих опасностях, но не верил, что они могут меня коснуться. Это было настоящим приключением, казалось, что я нахожусь внутри захваты­вающего фильма вроде «Индиана Джонс: В поисках утра­ченного ковчега». Чего еще можно ждать от четырнадца­тилетнего мальчика?

Преследования со стороны немцев сменились совет­ской оккупацией. Поначалу приключения продолжались, и мы успешно маневрировали в разных рискованных си­туациях. Посольство Швейцарии наняло моего отца для организации посредничества с советским оккупационным контингентом. В то время швейцарцы представляли инте­ресы западных союзников, так что его пост был достаточно важным. После того как союзники организовали собствен­ные официальные учреждения, мой отец подал в отставку, посчитав, что продолжать работать на союзников слишком рискованно. Это было мудрым решением, позволившим ему избежать преследований в будущем. Однако меня, при­выкшего к приключениям, такое положение вещей угнета­ло. Мне казалось, что для молодого человека вредно думать точно так же, как думает его пятидесятилетний отец. Я ска­зал отцу, что хочу уехать. «Куда же ты хочешь направить­ся?» — спросил он. «Либо в Москву, чтобы узнать побольше о коммунизме, либо в Лондон, потому что там есть Би-би-си», — ответил я. «Я знаю о Советском Союзе все доскональ­но и могу тебе рассказать», — заметил мой отец. Так что мне остался Лондон. Добраться до британской столицы было непросто, но я все-таки прибыл туда в сентябре 1947 года.

Жизнь в Лондоне была нелегкой. У меня не было ни денег, ни друзей. Наполненный впечатлениями своей прежней активной жизни, я столкнулся с равнодушием лондонцев. Я был чужаком и в какой-то момент стал испытывать силь­ное одиночество. У меня закончились деньги. «Я достиг самого дна, — сказал я себе, — а теперь должен подняться. Это будет для меня важным испытанием».

Ожидая ответа из Лондонской школы экономики (куда планировал поступить), я подрабатывал помощником в бас­сейне. У меня было достаточно времени для чтения и разду­мий. В том числе я прочел книгу Карла Поппера «Открытое общество и его враги». Она стала для меня настоящим от­кровением. Поппер считал, что в идеологии коммунизма и нацизма есть много общего: обе считают себя носителем ис­тины. Поскольку человек не способен постичь абсолютную истину, то обе идеологии основаны на предубежденном и искаженном восприятии действительности, а следователь­но, их насаждение в обществе возможно только путем ре­прессий.

Этой модели Поппер противопоставил принцип обще­ственной организации, признающий, что истина находится вне границ нашего познания, а значит, необходимы обще­ственные институты, позволяющие сосуществовать людям с разными взглядами и интересами. Он назвал такой прин­цип организации открытым обществом. Я, переживший в недавнем прошлом и нацистскую, и советскую оккупацию, полностью разделял идеалы открытого общества.

Я еще глубже погрузился в философию Поппера, который был философом, изучающим науку. Он считал, что научные теории не могут быть подтверждены (верифицированы) и к ним следует относиться как к гипотезам, допускающим возможность фальсификации. До тех пор пока гипотезы не фальсифицированы, их можно принимать как условно вер­ные. Асимметрия между верификацией и фальсификацией позволяет найти решение для не решаемой другим спосо­бом проблемы индукции, а именно ответа на вопрос «Как некоторое число здравых наблюдений может быть исполь­зовано для проверки универсальности той или иной тео­рии?». Замещение верификации фальсификацией отменяет необходимость в индуктивной логике. Я считаю это наблю­дение Поппера его наиболее выдающимся вкладом в фило­софию науки.

Я находился под большим впечатлением от философии Поппера, однако не принимал все его мысли на веру и про­должал читать множество других книг. К примеру, я был не согласен с тем, что Поппер называл доктриной единства на­учного метода, то есть применимостью одних и тех же ме­тодов и критериев для естественных и общественных наук. По моему мнению, между ними существует фундаменталь­ная разница, заключающаяся в том, что общественные нау­ки имеют дело с думающими участниками. Эти участники основывают свои решения на собственном несовершенном познании мира. Такая подверженность ошибкам создает сложность для понимания социальных ситуаций, отсут­ствующую в случае изучения природных явлений. По этой причине общественные науки требуют методов и стандар­тов, отличных от используемых в области естественных наук. Не всегда удается четко разграничить их: к примеру, к какой области наук относятся эволюционная психология или медицина? Тем не менее, как я уже объяснял в пред­ыдущей главе, с моей точки зрения, различие между соци­альными и природными явлениями носит крайне важный характер.

Моя философия складывалась годами, а началось ее раз­витие, когда я был студентом Лондонской школы экономики, изучавшим экономическую теорию. Мне не очень хорошо давалась математика, и поэтому я подвергал сомнению пред­положения, которые лежали в основе предлагавшихся эко­номистами математических моделей. Теория совершенных рынков предполагает совершенное знание, а этот постулат находится в прямом противоречии с убеждением Поппера в том, что наше знание от природы несовершенно. По мере развития экономическая теория была вынуждена отказать­ся от предположения о возможности совершенного знания, однако эта гипотеза была заменена другими, позволивши­ми делать повсеместные обобщения, соизмеримые с физи­ческими законами Ньютона. Предположения приобретали различные причудливые формы, в результате чего появился вымышленный мир, признававший одни аспекты реально­сти, но игнорировавший другие. Это был мир математиче­ских моделей, описывавших мнимое рыночное равновесие. Я же гораздо больше интересовался не математическими моделями, а реальным миром, что и привело меня к созда­нию и развитию теории рефлексивности.