Молодость века - Николай Равич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сегодня уже поздно, а завтра с утра приходи ко мне, — покажу тебе свое хозяйство. Тут недалеко, на Гоголевской.
Фомин повернулся к матросу.
— Вася, поехали!..
Я был голоден и решил пойти в ресторан, который стоял над морем. Столик на краю веранды только что освободился. Кругом сидели упитанные, хорошо одетые люди. Очень много было красивых женщин — южанок той яркой красоты, которую редко встретишь в наших северных городах.
Мне показалось, будто сидевшие за соседними столиками не то избегают на меня смотреть, не то просто отворачиваются, но не придал этому значения. Мимо пробежал официант. Я окликнул его, он не остановился. Увидев на каком-то столе прейскурант, я попросил разрешения его взять. Мне никто не ответил. Я взял карточку, и тогда толстый человек с панамой на голове, в ярком галстуке вдруг привстал.
— Па-азволь-те!
Все это мне надоело, и я уже жалел, что зашел сюда. Но уходить теперь было бы глупо. Я повернулся к толстяку.
— Позволяю вам сесть!
Наконец я увидел метрдотеля, подошел к нему и заказал блюдо и бутылку пива. Он пожал плечами.
— Обратитесь к официанту!
— Вот что, голубчик, чтобы через десять минут все было на столе!..
Он посмотрел на меня и быстро пошел на кухню.
На темном небосклоне, сливавшемся с морем, по-прежнему покачивались тысячи электрических огней, похожих на звезды. На каком-то судне отбивали склянки. На другом почему-то протрубил горн. Откуда-то, из-за угла здания, по воде проплыла лодка. В ней сидели четыре человека. Двое почти неслышно гребли веслами. Лодка вышла из полосы света и исчезла в море. Но вдруг раздались крики: «Стой!». Грянули выстрелы. Моторный катер понесся вслед за лодкой. Все сидевшие за столиками у барьера встали. Какой-то молодой человек, с подстриженными усиками и пробором почти до шеи, сказал:
— Догонят!
Пожилой мужчина бравого вида, с лихими усами, сидевший вместе с юношей, покачал головой.
— Едва ли! Тут недалеко…
Принесли еду. Поужинав, я спросил, сколько с меня следует. Официант перебросил салфетку через руку.
— Какими будете платить?
— Советскими, конечно…
Он вынул карандаш и начал что-то высчитывать.
— Пятнадцать рублей!
— Как же вы рассчитываете?
— Советские — как трезубцы или керенки, а николаевские в полтора раза дороже…
В полном недоумении я вернулся в номер. Его освободили, но не убрали. В пепельницах торчали папиросные окурки. В ночном столике лежала забытая книга «Ее крейцерова соната». Из дневника г-жи Позднышевой. Киев. Изд. Иогансона. Видимо, генерал был весельчак…
Утром я вышел на бульвар. Теперь корабли были видны совершенно отчетливо. Матросы в синих бескозырках с красными помпонами или в белых круглых шапочках мыли палубу. На других судах видны были мужчины и женщины, сидевшие вокруг чемоданов и узлов. На корабле с надписью «Ропит» находилось множество русских офицеров. Одни суда уходили, другие приходили. Между находившимися на рейде сновали моторные лодки под иностранными флагами. Тут же на бульваре стоял старик с телескопом на треноге, в который по вечерам рассматривают звездное небо. Сейчас старик предлагал желающим за полтинник посмотреть на корабли.
Ближе всех покачивалась серая громада «Жюстис», орудия которого были направлены на город.
В магазинах еще оставалось много импортных товаров. Зайдя в табачную лавку, я увидел рядом с пачками сигарет «Капораль» и папирос «Дюшес» круглые синие коробки «Кэпстена». На сто рублей я приобрел запас табачных изделий месяца на два.
На Гоголевской в особняке помещалось «хозяйство» Фомина. Он с гордостью повел меня сначала во двор. Там стояли лошади кавалерийского взвода. Очень красивая, стройная и сильная девушка в красноармейской форме чистила скребницей великолепную английскую кобылицу. Везде была идеальная чистота.
Потом мы прошлись по кабинетам и наконец спустились в полуподвальный этаж. Красная дорожка, заглушавшая шаги, тянулась вдоль коридора. По ней прохаживались надзиратели с ключами.
Фомин остановился перед первой камерой.
— Открой-ка!
Дверь распахнулась. В комнате, очень чистой, с кроватью, столиком и табуреткой, сидел генерал и читал книгу.
Генерал был такой, каким показывают генералов режиссеры в провинциальных театрах: стриженный ежиком, с красным носом, выпученными глазами, усами с подусниками, в серой куртке с красными отворотами и брюках с лампасами.
Генерал встал.
Фомин посмотрел на него, как обычно смотрят на очень ценные для человека вещи.
— Жалобы есть?
— Нет…
— Питание как?
— Удовлетворительное…
— Обращение?
— Пока приличное…
— Заявление имеете?
Генерал сделал шаг вперед.
— Имею!
Фомин склонил голову набок.
— Слушаю.
— Прибыв в Одессу, я проживал здесь, не состоя ни на какой службе…
— Почему?
— Я генерала Деникина не признаю, как не признавал и генералов иностранных армий…
— Так-с. А Советскую власть признаете?
— Тоже не признаю…
Фомин удивился.
— Значит, вы того, анархист?
Генерал налился кровью.
— Я мо-нар-хист! И поскольку государь император отрекся, а потом скончался, я никакой власти не признаю. Почему же меня держат?
— Вот именно поэтому…
— То есть как поэтому?
— Генерал, а простой вещи не понимаете. Неизвестно, к какой категории вас отнести. Если бы вы были действующий контрреволюционер — это одно. А вы контрреволюционер без проявления активности. Так сказать, редкий экземпляр пассивного монархиста. И притом высокого ранга — генерал-от-инфантерии. Категория неясная. Пока читайте книги!
Когда дверь закрыли, Фомин с огорчением сказал:
— Видишь, какой попался! Только камеру занимает. И выпустить его нельзя, и толку от него никакого… Ну, зайдем еще в одну…
В другой камере сидел выхоленный, солидный мужчина, с манерами европейца. Он слегка привстал и поклонился. Фомин обратился к нему:
— Ну, что будем делать? Сидеть будем или выходить?
Мужчина вскинул пенсне в золотой оправе на нос.
— Я вас не понимаю, вы же все забрали!
— И я вас не понимаю. Вашей собственной рукой была составлена опись валюты. Половины не хватает!..
— Но она у компаньона!..
— А компаньон где?
— Если бы я знал!..
Фомин покачал головой.
— Ну и упорный же вы контрик. Неужели вы нас за дураков считаете? Я за вами несколько дней наблюдал. Компаньон накануне ареста ужинал с вами.
— Так то было накануне…
— Вот что, господин хороший, представьте себе, что ваш компаньон нашелся и валюта тоже. Я вас выпускаю, и будете вы служить в советском учреждении, под наблюдением, конечно, но нормально, как все.
— А если не найдется?
— То я и компаньона и остальную валюту сам найду. Посмотрите на меня внимательно!
Господин уже поверх пенсне взглянул на Фомина.
— Похож я на легкомысленного человека? Нет. Послушайте-ка меня! Вы Евгению Марковну знаете?
Господин вскинулся.
— Причем тут Евгения Марковна?
— А при том, что она не только с вами, а и с вашим компаньоном жила…
Господин вскочил — он был в визитке, в рубашке, но без галстука и воротничка, в полосатых брюках — и заходил по камере. Потом остановился.
— Этого не может быть!
— Именно так. И если я доставлю ее сюда, то через полчаса все будет: и компаньон, и деньги… Так что уж лучше по-хорошему…
Господин схватился за голову.
— Может быть, мы и найдем компаньона…
Фомин улыбнулся.
— Вот так-то лучше!
Когда мы вышли, Фомин сказал:
— Видишь, так и уговариваю целый день. Вожусь, как с детьми. Конечно, настоящая контрреволюция — это другой материал. Их тут тысячи работают секретно. По как? Он первый, подлец, нацепит красный бантик и придет сам в советское учреждение: готов служить. У него и автобиография и документы — все заготовлено. Его нужно найти и раскрыть. В этом и заключается наша настоящая работа. Но и тех, что ты видел, — полон город. Приходится их сначала процеживать, потом высылать. На все нужно время, нужны люди. Никогда не было такой нагрузки… Спим урывками, между делом… У тебя ко мне вопросы есть?
— Есть.
— Ну, пошли ко мне…
В кабинете Фомина, очень скромном, ибо он искренне был убежден, что роскошь и всякие соблазны придуманы буржуазией главным образом для разложения пролетариата, мы разговорились. Я задавал ему вопросы. Но, к сожалению, не получал на них точного ответа.
Венгерская Советская Республика изнемогала в борьбе с врагами. Чтобы ее спасти, рабоче-крестьянское правительство Украины объявило Румынии войну и дало распоряжение своим войскам перейти границу. Предполагалось кратчайшим путем прорваться в Венгрию. Эту задачу должны были выполнить в первую очередь части Григорьева. Речь теперь шла не о «тяготении к Румынии». Спасение единственной Советской республики в центре Европы могло бы сыграть решающую роль во всем соотношении сил неустойчивого послевоенного мира. Но вопрос о наступательной тактике пролетарской революции для спасения братских демократических стран тогда еще не прорабатывался широко, а главное, сама идея не была доведена до красноармейских масс.