Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани

Или мы сидим в карете, в серой и затхлой полутьме, а на козлах восседает Перотти, неподвижный, молчаливый, угрожающий. Если Перотти сидит там, рассуждаю я, враждебно повернувшись к нам спиной, то, наверное, затем, чтобы не видеть, что происходит или может произойти внутри кареты, в общем он ведет себя как подобает скромному слуге. Но это не значит, что он не знает все, старый мужлан, уж он-то всегда в курсе дела! Его жена, бесцветная Витторина, тоже была там, за компанию, подсматривала через полузакрытые двери гаража (время от времени я замечал змеиную маленькую головку женщины с блестящими гладкими волосами цвета воронова крыла, осторожно высовывавшуюся между створками, с недовольным и озабоченным выражением лица), тайком подавала ему знаки и условные сигналы.

Или даже мы в ее комнате, я и Миколь, но и в этот раз не одни, за нами неизбежно следит кто-то чужой, это шепнула мне сама Миколь. На этот раз это Джор, неподвижно свернувшийся в центре комнаты, как гранитное изваяние, Джор, который смотрит на нас ледяными глазами, голубым и черным. Комната длинная и узкая, как гараж, и так же полная всяких съедобных вещей: грейпфрутов, апельсинов, мандаринов — и стеклянные безделушки, безделушки повсюду, выстроенные рядами, как книги, на полках больших черных шкафов, строгих, как в церкви, до самого потолка, только они не из стекла, как обманывала меня Миколь, а, как я думаю, это сыры, маленькие, блестящие головки белого свежего сыра в форме бутылок. Смеясь, она предлагает мне попробовать один из ее сыров, вот она встает на цыпочки, тянется вверх, к самым верхним полкам (там, наверху, самые вкусные, объясняет она), но я ни за что не соглашаюсь, меня раздражает присутствие собаки, а кроме того, я с растущим беспокойством чувствую, как за окнами, пока мы спорим, быстро двигается морской прилив. Если я задержусь хотя бы ненадолго, вода не даст мне выйти незамеченным. Я ведь пошел в комнату Миколь ночью, тайком, тайком от Альберто, от профессора Эрманно, от синьоры Ольги, от бабушки Регины, от дядей Джулио и Федерико, от благочестивой синьорины Блюменфельд. А Джор, единственный свидетель, единственный, кто знает, что было между нами, Джор не может рассказать.

Мне снилось, что мы наконец-то разговариваем, не притворяясь, раскрыв карты.

Мы немножко ссоримся, как всегда: Миколь утверждает, что у нас все началось в тот первый день, когда я и она, переполненные новым ощущением того, что мы вместе, что мы узнаем друг друга, сбежали от всех осматривать парк, а я возражаю, говоря, что ничего подобного, что все началось еще раньше, с телефонного разговора, в тот момент, когда она сказала, что стала «уродиной, старой девой с красным носом». Я ей, конечно, не поверил, ясное дело. Но она даже представить не может, какое страдание причинили мне эти слова. Все последующие дни, пока я ее не увидел, я все время вспоминал их и не находил покоя.

— Ну, может ты и прав, — соглашается при этих словах Миколь, с состраданием гладя мою руку. — Если мысль о том, что я стала уродиной с красным носом, тебе сразу так не понравилась, может быть, тогда ты и прав, признаю. Но теперь как нам быть? Мы не можем больше видеться под предлогом игры в теннис, а дома, видишь, всегда есть опасность, что нас застанет вода (видишь, как оно в Венеции?), в дом мне не стоит тебя впускать.

— Ну и не надо, зачем? — отвечаю я — Ты ведь в конце концов могла бы выходить из дома.

— Выходить, я? — восклицает она, широко распахивая глаза. — Ну-ка, послушаем, скажи мне, милый друг: выходить, но куда?

— Ну… не знаю… — неуверенно отвечаю я. — На Монтаньоне, например, на площадь Арми где-нибудь возле акведука, или же, если ты боишься себя скомпрометировать, на площадь Чертозы со стороны улицы Борсо. Туда все ходят гулять, ты прекрасно это знаешь. Не знаю, как твои, а мои родители туда ходили. Прогуляться немного вместе, в конце концов, это ведь неплохо? Это же не значит предаваться любви? Это только первая ступенька, край пропасти. Но чтобы упасть в пропасть, отсюда еще падать и падать!

Я уже собираюсь добавить, что если ее не устраивает и площадь Чертозы, то тогда мы могли бы сесть на поезд, конечно, на разные поезда, и назначить свидание в Болонье. Но я замолкаю, у меня и во сне не хватает храбрости. К тому же она, качая головой и улыбаясь, уже заявляет мне, что все бесполезно, невозможно, «verbotten», она никогда не будет встречаться со мной ни дома и ни в саду. И вообще, весело подмигивает она, после того как она показала мне все свои самые сокровенные, самые тайные места, дорогие «духу родного леса», я, оказывается, собираюсь везти ее в Болонью? Да, в Болонью, наверное, в какую-нибудь ужасную большую гостиницу, вроде тех, которые так любила бабушка Жозетт, в Брун или в Бальони, где нужно будет прежде всего предъявить наши замечательные абсолютно одинаковые документы о расовой неполноценности.

На следующий день, вернувшись домой после совершенно не планировавшейся прежде поездки в Болонью, я сразу бросился к телефону.

Мне ответил Альберто.

— Как дела? — почти пропел он иронично, показывая, что узнал мой голос. — Тысячу лет не виделись. Как поживаешь? Что поделываешь?

Рассеянно, с терзаемым волнением сердцем я принялся сбивчиво рассказывать. Я говорил обо всем сразу: о дипломной работе, которая высится передо мной (и это была правда), как непреодолимая стена, о погоде, которая, несмотря на то что две недели не радовала, последние несколько дней по утрам меняется к лучшему (но ей нельзя доверять, пронзительный холодный воздух ясно свидетельствует, что зима уже началась и что прошлые прекрасные октябрьские дни лучше забыть), о моей прогулке по улице Дзамбони (о ней я, пожалуй, говорил слишком подробно, не заботясь о том, что Альберто, который учился в Милане, наверное, не знает Болонью так, как знаю ее я).

Утром, рассказывал я, был я в университете, где мне нужно было кое-что уладить в канцелярии, потом в библиотеке, чтобы проверить кое-какую библиографию о Пандзакки, которую я разыскал. В час я пошел обедать в ресторан «Попугай», не в тот, который называют «сухим», возле башни Азинелли, и который соответствует своей славе, по-моему, только в том, что касается цен, а кухня там неважная, а в другой — в ресторан «Попугай» «с бульоном», на одной из боковых улочек, недалеко от улицы Галлериа, его фирменные блюда как раз сыры, отварные овощи, мясо и рыба в бульоне, а цены более чем скромные. После обеда я встретился с друзьями, прошелся по книжным магазинам в центре, выпил чаю у Дзанарини, на площади Гальвани, в конце Павльоне. В общем день я провел довольно приятно, закончил я свой рассказ, почти «как в те времена, когда регулярно ездил на занятия».

— Знаешь, прежде чем отправиться на вокзал, — добавил я, сочиняя на ходу (не знаю, какой демон потянул меня за язык рассказать такую историю), — у меня хватило времени даже заглянуть на улицу Ока.

— На улицу Ока? — переспросил Альберто, очень заинтересованно, но вместе с тем неуверенно.

Ничего другого и не надо было мне, чтобы испытать то горькое чувство удовлетворения, которое испытывал мой отец, выставляя себя перед Финци-Контини гоем и гораздо более грубым, чем на самом деле.

— Как! — воскликнул я. — Ты никогда не слышал об улице Ока? Но там… один из самых знаменитых в Италии семейных пансионов.

Он покашлял смущенно.

— Нет, я не знаю…

Потом, резко изменив тон и тему разговора, он сказал, что тоже через несколько дней должен ехать в Милан и пробудет там по крайней мере неделю. Июнь совсем не так далеко, как кажется, а он еще не нашел преподавателя, который согласился бы помочь ему написать хоть какую-нибудь дипломную работу. По правде говоря, он и не искал.

Потом, перескочив снова на другую тему (голос его мало-помалу вновь стал скучающим и насмешливым), он спросил, не проезжал ли я на велосипеде возле стены Ангелов. Он в тот момент был в саду, вышел посмотреть, во что дожди превратили теннисный корт. Он не смог разобрать, точно ли я тот тип, который, не спускаясь с велосипеда, придерживаясь рукой за ствол дерева, стоял и смотрел вниз, в парк. Трудно сказать, кто это был, потому что было далеко, а уже темнело. Так это был я? И я вынужден был признаться, что это был именно я, что я возвращался домой с вокзала как раз вдоль стены Ангелов, потому что мне ужасно противно проезжать мимо мерзких морд, которые собираются напротив кафе Борса, на проспекте Рома или прогуливаются по Джовекке. Так, значит, это был я? Он так и думал! Но почему тогда я не ответил на его крик и свист? Я их что, не слышал?

Нет, я их не слышал, солгал я еще раз. Я даже не заметил его в саду. Теперь нам действительно нечего было больше друг другу сказать, нечем заполнить возникшую вдруг паузу в разговоре.

— Ты ведь… хотел поговорить с Миколь, правда? — спросил наконец он, как будто вспомнив что-то.

— Да, — ответил я, — ты бы мог позвать ее?