Новый Мир ( № 10 2009) - Новый Мир Новый Мир

— А чтой-то я крылья-то опустила!

Становилась на некоторое время деятельной, строгой, требовательной, но силы иссякали, она угасала.

— Заняла у меня денег и не отдает, — признавалась она мне тайком и при этом смотрела с недоумением: мол, как же так можно?

— Могу ей напомнить, — предлагал я.

— Да уж ладно, не надо…

Ольга стала воспитательницей в детском садике — работа по специальности, обретенной в пединституте. Но что-то у нее не ладилось: она легко срывалась на крик в своей “воспитательной” работе с детьми, могла и отшлепать озорника. Заведующая делала ей замечания, не промедлила и с выговорами. Но Ольга при ее укоризнах устраивала драматическую сцену: падала в обморок, то есть этак картинно сползала по стенке или со стула на пол, стараясь при этом принять красивую позу, и издавала жалобный вскрик-стон. Сбегались сотрудницы, брызгали на лицо водой, дежурная медсестра давала понюхать нашатырю… Ольга со страдальческим видом этак приходила в себя: она невинная жертва, с нею поступают жестоко, несправедливо, все должны ей сочувствовать. Она обладала, на мой взгляд, явными артистическими способностями, правда, только на бытовом уровне.

Из детского садика ее очень деликатно, однако же настойчиво выпихнули. Пришлось пойти на завод, тут уж не детский садик, драматических сцен не устроишь — целую смену наматывала на катушки медные проволочки. Этим занята была целая бригада женщин, среди которых Ольга опять-таки страдала, всем своим видом показывая, что у нее высшее образование, к тому же она профессорская дочка , а потому здесь случайно, по несправедливой прихоти судьбы.

Она вдруг стала богомольна! То есть не то чтобы уверовала в Бога по причине душевных страданий или духовных исканий, а просто у нее созрел хитроумный план: можно ведь и церковь использовать как театр. Она покрывала голову платочком и шла к заутрене или к обедне, где с самым смиренным, с этаким “ангельским” выражением на лице становилась так, чтоб видел ее молодой священник. Нет-нет, в этом не было амурного мотива, только расчет: священник слыл просветителем в Новой Корчеве, городские власти были к нему благосклонны. Ольга же так истово крестилась, так прилежно шептала слова молитв, с такой готовностью становилась на колени и кланялась до полу — разве может не отозваться сердце священнослужителя при виде столь ревностной прихожанки!

На очередной исповеди прихожанка со слезами поведала о своей горькой доле: бабушка, мол, тиранит их, молодоженов, житья не дает. Священник обещал помочь в тяжких обстоятельствах и обещание свое выполнил: используя свое пастырское влияние на городские власти, добился, чтоб молодую семью поселили в общежитие.

Как только Ольга с мужем прописались там, церковь посещать она перестала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Моя мать умерла весной, отпраздновав Пасху. Праздник этот она очень любила, каждый год загодя готовилась к нему, хотя была не шибко богомольна: в церковь не ходила, постилась не строго. Но в Страстную неделю обязательно устраивала генеральную уборку, словно бы приобщаясь таким образом к мукам Христовым. Она усердно мыла и полы, и окна, и даже потолок, стирала половики, занавески, постельное белье; носила стираное полоскать к речке, усердно выколачивала там вальком... Мало того, белила печь и прочищала трубу, насколько это ей удавалось, не забираясь на крышу.

Зато в светлое Христово Воскресенье у нее в избе было именно светло, празднично: лампадочка в красном углу перед образами теплилась как-то по-особенному кротко и смиренно, крашеные яички лежали горкой на блюде, солнышко сквозь выглаженные утюгом оконные занавески светило на чистые половики… Но сама хозяйка, умаявшись, непременно заболевала и, по ее собственному выражению, лежала пластом, не в силах двигаться.

А в этот год накануне праздника она зачем-то решила еще срубить старую сливу перед окнами. Слива никак не поддавалась ни топору, ни пиле, а потом не хотела падать, цеплялась за старые вишни, — хотела жить. Мать валила ее, валила, напрягая все силы, — не смогла. Позвала соседку, такую же немощную старушку, и вдвоем они кое-как одолели дерево. Но мать на этом не успокоилась — обрубала ветки, распиливала ствол, таскала к сараю, чтоб уложить в поленницу эти дровишки, чтоб во всем “порядочек” воцарился в ее княжестве …

Это была, конечно, излишняя и неправедная затея; на сливе той каждый год в конце августа вызревал обильный урожай, но, собирая его, мы оставляли следы на грядках — это было матери в досаду и послужило причиной того, что она решила срубить дерево.

Я пришел ее поздравить с праздником, застал больной, стонущей, вызвал “скорую”. Приехавшая женщина-врач посоветовала ложиться на операцию: камни в желчном пузыре

— Вы еще не в безнадежном возрасте, — говорила она. — Вишь, у вас и память хорошая, и ум ясный.

Это верно, мать до конца дней сохраняла ясность ума и памяти. Вот только боли в животе давно мучили. Но я уговаривал ее:

— Тебе уже восемьдесят седьмой год! Запомни мои слова: ты живешь только до того дня, когда тебе сделают эту операцию.

Соседка, пришедшая ее проведать, убежденно кивала:

— Зарежут. Как пить дать, зарежут.

Я попенял матери: зачем срубила сливу? Поручила бы это дело мне, коли та мешала!

— Да я уж и то подумала: не в наказание ли это, — сказала она покаянно. — И что втемяшилось! Хорошая была слива… Так уж, знать, Господь покарал за грехи.

“Никем же не мучимы, сами ся маем”, — пришло на память недавно вычитанное в какой-то книге.

Однако больная приободрилась при нашем общем разговоре, и я ушел от нее, повеселев. Но на другой день племянница моя Ольга застала бабушку охающей, поспешила вызвать “скорую” , и на этот раз уж никто не отговаривал больную ложиться в больницу. Внучка — и та: надо, надо оперировать бабушку. А она умела быть настойчивой, даже категоричной: мол, слышать ничего не хочу, ложись на операцию, и все тут. И вот мать увезли, а я узнал об этом не сразу.

Она прожила после той операции только один день, да и то в беспамятстве.

Мы похоронили ее весенним ласковым днем. Солнышко светило, на кладбище пташки пели. Я заглянул в отрытую могилу — она показалась мне ужасающе глубока: Ольгин муж со товарищи постарались.

На меня была возложена обязанность закупить ящик “горькой” — для поминок, а жена брата моего распоряжалась приготовлением поминальной трапезы: салата оливье, винегрета, котлет и прочих яств.

Обилие еды озадачило меня, и я сказал распорядительнице:

— Ты ничего не перепутала? У нас поминки, а не свадьба.

Она строго, укоризненно посмотрела на меня:

— Так надо. Иначе люди осудят.

По моему же мнению, на поминках следует печалиться духом, а не ликовать брюхом. Но брат мой, как я заметил, уже не показывал твердость своего мужского характера перед второй-то женой, он явно сдал позиции и послушно исполнял ее волю. Так-то… укатали сивку крутые горки.

Не знаю, будут ли обо мне так сожалеть соседи после моей смерти, как сожалели о моей матери. При жизни она объединяла их; именно по ее зову собирались они посидеть вечерком на лавочке, посудачить о том о сем,

теперь же дружно и горестно вздыхали: пусто, мол, без нее будет, сиротливо. А Ольга и ее муж уже цепко, деловито оглядывались в осиротевшем без хозяйки доме.

После того как все разошлись, мой брат и его жена пересчитали тарелки, определяя, сколько людей побывало за столом. Оба пришли к согласному мнению:

— В общем, все остались довольны.

Не могли они знать, что соседи потом вынесли другой приговор:

— Ишь они, словно на радостях…

Из-за печальных событий я не сразу обнаружил, что все документы, касающиеся материного княжества , уже изъяты проворной Ольгой из сундука, а старый, еще новгородский ридикюль, в котором мать хранила и завещание, и дорогие ей фотографии, валяется выпотрошенным под кроватью.

Я полагал, что мы с братом по окончании похоронных хлопот сядем и обсудим состояние дел: как быть с домом, как поступить с огородом, кому достанется рулон льняного полотна, тканного в деревне нашей бабушкой, — семейная реликвия! — и кто будет хранить письма отца с фронта…

Шел 96-й год. У меня положение в это время было отчаянное: ни денег, ни работы. Что касается моего брата-“профессора”, то он не упускал случая достать из потайного кармана зеленые бумажки и показать: мол, он денежки хранит в валюте, а не в рублях. Так что в нашем соперничестве чаша весов качнулась в его пользу, и он посматривал на меня с видом победителя. Но ему как-то не приходило в голову поинтересоваться, не нужна ли мне его братская помощь в отчаянном моем положении.