Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— При чем? Поглядим.

Они двинулись вдоль берега среди густых зарослей лозняка, вышли на небольшой мысок, от которого река делала легкий поворот. С этого мыска на несколько километров вверх и вниз видна была вся река. Пока совсем не рассвело, зеркальная гладь реки еще окутывалась туманом, но уже издалека видна была черная покареженная громада железнодорожного моста, осевшего обоими пролетами в воду. Виднелись также некоторые городские строения, розовела кирпичная башня водокачки, темнели заводские трубы. Из них не вился даже самый маленький дымок, и небо над ними было чистое, прозрачное, с редкими облачками, которые розовели, золотились под первыми лучами еще невидимого солнца.

Ниже по реке, километрах в двух отсюда, на левом берегу тянулась высокая насыпь большака, тускло проступали сквозь туман неясные очертания наведенного немцами моста. Оттуда долетали неутихавший гам, стук топоров, шипение паровой лебедки — рядом с понтонами немцы забивали деревянные сваи для постоянного места. По понтонному мосту шли, невидимому, обозы, легкие машины. Слышно было, как по крутому, мощенному булыжником спуску на правом берегу тарахтели подводы, настороженно гудели машины. И вся высокая насыпь большака, темневшая на бескрайних лугах левого берега и, казалось, висевшая над туманами, была в шумном движении. Словно ползла по насыпи огромная черная гусеница, ползла, шевелилась, выгибалась, поблескивая редкими волосиками, — то холодно поблескивали в утреннем свете острия штыков.

— Так вот гляди, Остап! Гляди и слушай…

— Да я гляжу. А что?

И не успел еще ответить Мирон, как со стороны понтонного моста раздалось несколько одиночных выстрелов. Затем стрельба участилась, и в нее даже вплелась длинная пулеметная очередь. Потом стрельба внезапно затихла. Только слышны были чьи-то бешеные выкрики или команды. По спуску метались какие-то люди. А над насыпью поднялась густая пелена пыли. Там мчались повозки, обгоняя одна другую, теснясь и забивая дорогу, машины, стремившиеся как можно скорее удалиться от реки.

Остап вглядывался в неожиданную суетню и панику на дороге, прислушивался к взбудораженным голосам оттуда и тоже не понимал, с чего бы это все началось.

Он глядел на Мирона, спрашивал его взглядом.

— Неужто и сейчас не понимаешь? Разве я зря привел тебя сюда? Плоты наши в работу пошли!

— А чтоб тебе ни дна, ни покрышки! — и, громко хлопнув себя по коленям, Остап даже присел. Он так захохотал, что разбуженная стайка уток с кряканьем поднялась из зарослей осоки и испуганно умчалась к лесу. — Это же надо придумать! Мне твой мост и в голову не приходил. Ну, спустили плоты, и все..: Подумаешь, большое дело эти плоты! У них своя дорога, у меня своя.

— Они, брат, на своей дороге еще много дров наломают немцам. Я из-за этих плотов ночь не спал, когда вспомнил о них вчера… Ну, а теперь можно и домой подаваться, задание свое мы с тобой выполнили. Можно сказать — и перевыполнили. Кто бы поверил, что можно вдвоем, без особых хитростей и способов, без всяких приспособлений, без оружия, без пули, без динамита и так досадить проклятым.

— Для нас, брат, всякий способ важен, лишь бы он фашистам боком вышел. Об этих способах мы и должны думать с тобой, искать их вместе с народом. А ты смеешься.

— Это ты верно говоришь. С народом. А если я смеюсь, то ты и сам должен признаться, что действительно смешно получилось. Как языком мосток слизали… А обижаться на меня нечего. Что я — уж посмеяться над ними не могу? Что мне — плакать от них? Про фашистов говорю…

Мирон улыбнулся.

— Полное право имеешь. Лишь бы над нами не посмеялись.

— Вот тут я с тобой согласен… Это — слово!

А тем временем плоты делали свое дело. Первые выстрелы с перепугу сделал часовой, услыхавший, как вместе с непонятным гулом и треском раздались пронзительные крики на мосту. Это вопили о спасении солдаты, на глазах у которых опрокидывались понтоны с машинами. Тем, которые внезапно нырнули в воду, было уже не до крика. Вся середина реки дыбилась перевернутыми, раздавленными понтонами, уцелевшие на воде гитлеровцы хватались за обломки досок. Некоторые пытались вплавь добраться до берега, но густые клубы тумана поглощали их, и только слышны были плеск и крики. Кто-то дико ревел, прижатый бревном к свае, вопли тонущих раздавались все дальше и дальше от моста. От выстрелов часового очнулась сонная охрана и, не сообразив толком, в чем дело, начала бешеный обстрел леса и противоположного берега. Пока суть да дело, от моста и следа не осталось. Первый плот перевернул я смял несколько понтонов, но остановился было, упершись в только что забитые сваи. Когда же другие плоты ударили по нему да навалились следом тяжелые дубовые кряжи, легкие сваи треснули, как спички, полетела в воду паровая лебедка, прочее оборудование. Нагромождение раздавленных понтонов, досок, разбитых у берега моторных лодок с треском, с грохотом понеслось под напором бревен и поехало, поплыло: что на дно, что дальше по реке.

Перед глазами обалдевших с перепугу гитлеровцев тяжело проплыли серые громады бревен. Когда они прошли, открылась чистая гладь реки, в которой уже купались первые лучи солнца. От моста — ни следа.

А по дороге еще долго мчались ошалевшие от страха гитлеровцы. Над дорогой прозвучало и перекатывалось, как эхо, устрашающее слово: партизаны! И кто впервые пустил это слово, никому не было известно: быть может, часовой, или оно, слово это, донеслось с береговой кручи, где за ржавой колючей проволокой, прямо на земле, лежали и отдыхали мрачные, запыленные люди. Были здесь пленные красноармейцы, были вольные или так называемые штатские. Всех их согнали сюда на работу — строить постоянный мост через реку. И когда первые выстрелы раздались над рекой, а потом поднялась беспорядочная пальба, эти люди насторожились. Когда же после громко произнесенного слова часовые, находившиеся за проволочным заграждением, бросились вниз, к мосту, люди, как по команде, вскочили, подмяли под себя часовых, стоявших у входа внутрь ограды, разбросали колючие рогатки и в одно мгновенье скрылись в густом кустарнике, за которым начинался густой, непроходимый бор.

А плоты шли своей дорогой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Когда на противоположном доме появилась вывеска с короткой, но выразительной надписью «Местная комендатура» и на крыльце стал прохаживаться немецкий часовой, Клопиков сразу воспрянул духом. Ему наскучило долгое сидение в своей пропахшей утилем дыре, и он все чаще и чаще стал выбираться на улицу «поглядеть на свет божий», как говорил он сам. Правда, у Клопикова были сначала и некоторые неприятности из-за райкомовского стеклянного шкафа и того распроклятого письменного стола, уж не говоря о том, что он чуть не надорвался, когда перетаскивал его ночью в свою лавчонку. То ли довел кто-нибудь до сведения комендатуры, или просто немецкие солдаты собирали мебель для своего начальства, но они заставили Клопикова вернуть все это добро. И Клопиков оттащил все на собственной спине, искоса поглядывая по сторонам, — не увидел ли, упаси боже, кто-нибудь из знакомых такого неслыханного издевательства над его почтенной персоной. Но людям было не до комендатуры, каждая живая душа старалась быть подальше от этого учреждения. Немцы попытались и вовсе выжить Клопикова из его квартиры, чтобы не иметь лишнего глаза перед своими окнами. И только заступничество домовладельца Бруно Шмульке избавило Клопикова от лишних хлопот. Его оставила в покое.

Эти мелкие обиды, или, как говорил Клопиков, недоразумения, не нарушили его душевного покоя. Война — ничего не поделаешь. Опять же должен существовать какой-то порядок. Недаром на вывеске комендатуры красовался черный орел. И хоть не ровня он бывшему царскому орлу со скипетром и державой, но все же орел. Где орел, там и порядок, твердый закон. Клопиков наряжался в лучший свой пиджак, напяливал на голову позеленевший от времени и старости котелок и, опираясь на такую же старую палку-кривулю, собственноручно отремонтированную при помощи клея и проволоки, с важным видом отправлялся на прогулку. Не было в городке более ревностного читателя и комментатора многочисленных фашистских приказов и воззваний, чем Клопиков. Он стоял где-нибудь на улице около щита с объявлениями и, вытянув свою хорьковую мордочку, не читал, а вчитывался в очередной приказ, с наслаждением повторяя отдельные слова, фразы, причмокивал языком, облизывался, подмигивал кому-нибудь, если считал его своим единомышленником:

— Ну, как? Вот это так! Сразу чувствуется Европа… Понимаете — Ев-ро-о-па-а! Очень даже просто-с. Порядок. Новый. Верхо-о-вное командование. Понимаете — ко-о-ман-дование! Это вам не т-о-ва-а-рищи, молодой человек-с! — важно и строго обращался он к кому-нибудь из молодых.