Чужой сын - Валерий Осинский

— Вы хотите поговорить о происшествии?

— Об убийстве, а не о происшествии. Нет. Я к вам не за этим! Это решится! — От него крепко пахло одеколоном и новыми кожаными ремнями. Неторопливо перебирая пальцами, он медленно вращал фуражку по оси. — Лейтенант объяснил вам дело?

— Объяснил. А он объяснил, что мальчик останется у меня? Вырастит и сам распорядится тем, что ему принадлежит. Так будет справедливо.

— Так вы боретесь за справедливость? — он ухмыльнулся.

Я внимательно посмотрел на него: — В вас даже не эгоизм. Звериное что–то! Совесть подмышками не жмет? Обирать ребенка!

— Не забывайся! Вот прикажу, и тебя наручниками к батарее. А вечером мальчик уже здесь будет…

— Чтобы приказать, тебе еще отсюда выйти надо!

Офицер помолчал, обуздывая гнев.

— Ну ладно! Не до тебя. Через неделю подпишешь бумаги. Привезешь мальчишку.

— А иначе?

— А иначе я вашу троицу в такой оборот возьму! Ты у меня паровозом по статье за убийство пойдешь! Где ты был ночью? Думал на идиота все свалить? — Его треугольное лицо заострилось, хрящи оттопыренных ушей побелели. — Пока дыши. Куда ты денешься?

Мент рывком поднялся и пошел через сад Песоцких к служебной машине.

Внутри у меня похолодело. Прикинув, я сообразил: мент большая скотина, чем я думал и не тронет меня, пока не найдет мальчика: сейчас квартира для него важнее.

32

Жена Деда, Маша, ухаживала за Сережей, пока я срочно готовился к «миграции». Чтобы, как у Бродского, «жрать хлеб изгнания, не оставляя корок», но, — парадокс! — не вне, а на этнической Родине.

Гришу забрали на обследование. Мы встречались с Раей лишь в столовой. В отсутствие брата девушка ухаживала за животными.

До времени нас все оставили в покое: маклер, папаша Сережи, белорусские родичи мальчика, Шойман. Это дало небольшую фору времени.

Я всегда был и остаюсь противником мистики, и поэтому полагаюсь на свои собственные слабые силы. Но очевидно, подполковник крепко нагадил кому–то на Небесах. Во всяком случае, теперь я верю, что судьба это не просто цепь логичных событий (иногда укрытых от нас), а нечто большее.

Девушка мучилась с голодным зверинцем. Я вызвался вместо Гриши возить помои из яслей. Рая возмутилась, предложила кого–нибудь нанять. Но кого? И не в тот же день!

Надев Гришину куртку и нахлобучив на глаза его капюшон, я в сумерки отправился с баками по маршруту.

Была пятница. Садик опустел. Дверь кухни хлопнула: там прибирались.

Во внутреннем дворе их было пятеро, мальчиков пяти–восьми лет. Салатовый пуховик на одном из них показался мне знакомым. Завсегдатай яслей, мальчик влез на разновысокие металлические перекладины. Но, заметив капюшон Григория, спрыгнул и с идиотской, от предвкушения потехи, физиономией кинулся через кусты к покорной жертве. Компания припустила за вожаком с отвратительным улюлюканьем.

Мальчик уже тянулся к куртке, когда я откинул капюшон. Озорник разинул рот и по инерции врезался мне в ноги. Я придержал его. Тут же он развернулся и с приглушенным возгласом мнимой опасности — «Шухер! Сторож!» — побежал прочь. Товарищи косяком сиганули через кусты. Оказавшись последним, мальчик испуганно обернулся и шлепнулся о наледь. Затем, прихрамывая, засеменил к воротам. За забором, цепляясь за декоративные елки, он уже карабкался по пригорку, когда у желтого огня светофора развернулся автомобиль–зубило с тонированными стеклами, и у меня мелькнуло опасение за ребенка у дороги. Машину повело юзом, но лихач выправил ход. Товарищи мальчика давно скрылись за углом высотного дома.

Мальчик выбежал на дорогу. Машину занесло, и, подброшенный ударом борта, малыш подлетел, как тюфяк, вверх и вперед, шмякнулся оземь и исчез под брюхом чудовищного волчка на бледном асфальте. Все произошло стремительней, чем я пишу.

Водитель, как во сне, на полусогнутых ногах сначала ковылял, потом семенил к разметавшейся фигуре. Я выскочил через калитку и склонился над ребенком. Он лежал навзничь на левой руке, выглядывавшей из–под правой подмышки краем кисти. Левая нога, как у цапли, изогнулась коленом назад. Его стекленеющие глаза были приоткрыты, и, мне показалось, губы ребенка звали мать. В ноздрях набухли рубиновые капли и заструились по губам и подбородку. Кукла с вывернутыми чреслами.

Водитель сделал руки ковшом, чтобы подхватить мальчика, но я оттолкнул парня.

— Не трогай. У него, возможно, внутреннее кровотечение. Вызывай «скорую».

Тот, причитая, побежал к перекрестку.

Редкие снежинки таяли на лице малыша. Я бросил на него куртку Гриши и осторожно подогнул полы. За спиной охали и толкались. А я понесся к дому. Промежуток времени от калитки яслей до дверного замка квартиры — погоня за стремительно ускользавшими секундами чужой жизни.

Двери отворила кургузая женщина. Из комнаты трещала музыка, звенела посуда, подлаивал смешок. Женщина придерживала дверь. В размытой голубизне ее глаз под толстыми линзами уже проступало нетерпение…

Когда она поняла, алкогольные румяна на щеках и на лбу заалели на серо–белой коже. Она пискнула: «Валера!» — и бросилась за мной к лифту. При каждом шаге ее грудь в вырезе белой блузы вздрагивала как студень.

Крупными хлопьями валил мокрый снег и скуфьей лежал на волосах подполковника. Его белая сорочка вымокла, ослабленный галстук криво висел удавкой, страшный взгляд обшаривал сына, толпу. Но он не терял головы: растолкал зевак, впихнул в круг медсестру–соседку в домашнем халате и тапках. Полная спина его жены тоже вымокла и напоминала спину тюленя, зачем–то перетянутого шлейками бюстгальтера. Женщина скорчилась на коленях над курткой, за капюшоном которой воском «дотлевало» детское лицо. Наконец, желтый микроавтобус реанимации с красным крестом притормозил с протяжным скрипом. Ребенок на брезентовых носилках, сосредоточенный фельдшер и родители мальчика скрылись в утробе машины. Через минуту дорога опустела. Лишь талое пятно на асфальте и грязные, затоптанные капли крови напоминали о трагедии. На тротуаре зеваки группками обсуждали происшествие. Дорожные инспекторы допрашивали водителя и свидетелей. Я подобрал куртку, и отправился за инвентарем Григория.

«Почему вы решили, что он погиб из–за вас?

Потому что я ненавидел его с первой минуты, как увидел в яслях!»

Вот все, что осталось от моих переживаний в тот вечер.

33

Саша, так звали мальчика, умер на дороге.

На вынос собрался едва ли не весь микрорайон. Обывателя всегда возбуждает жуть чужой смерти. У Шоймана оказалось много родственников. Они сгрудились у подъезда: мужчины навытяжку, с непокрытыми головами, женщины подвывали, стоило кому–то припустить. Коротенький гроб на табуретках; зеваки сзади тянули шеи; дети забрались на стол для домино во дворе, чтобы разглядеть подрумяненную маску среди белого шелка и красного драпа.

Мать вывели под локти. Она была в черном платке, в расстегнутом пальто и с распухшим лицом, словно наплавленным из парафина. Подполковник подошел к оркестру. Поговорил с товарищами, и те, тесня толпу, освободили пространство к автобусу. Офицер подставил ухо к губам старухи монашеского обличия, и мне померещилось, его плотно сомкнутый рот тронула улыбка. Тут же, словно хватившись, он пробежал глазами поверх голов и энергично отошел в сторону. Мне захотелось протолкаться к нему, заглянуть в его булавочные зрачки и шепнуть, как мне знакома эта бензольная легкость на лице, вытесненная изнутри свинцовой тяжестью.

Вечером я снова пришел к дому. На асфальте еще лежали раздавленные еловые лапы — траурный настил. В подъезде пахло чем–то, что безошибочно указывает на недавний приход смерти. Дверь в квартиру подполковника, как положено, была отперта.

Запомнились оттопыренные уши с розовыми просвечивающими хрящами Шоймана, черный волос на переносице, завершавший воссоединение бровей, — чего я не замечал прежде, — несуразная комбинация одежды: костюм и тапочки. Он было протянул обе руки, но ни одной не дал, отнял вовремя. И без того угрюмый взгляд его потяжелел, серое лицо почти почернело. По обычаю, он должен был впустить меня и нерешительно потоптался.

Из кухни вышла с блюдом салата женщина в черном. Ее губы кривила плаксивая гримаса, стекла очков увеличивали щели распухших глаз.

— А, это вы! — узнала она и пояснила мужу: — Это тот, который позвал…

Подполковник отступил и мягко подтолкнул меня в спину.

— Проходи к столу…

Смерть внесла в торжественную тишину квартиры сумбур. С обувной полки выглядывали забрызганные грязью и в соляных полосах носки сапог, еще дюжина пар немытой обуви уткнулась в угол у входа. Под переполненной вешалкой на полу прикорнула шуба из искусственного меха. Блеклая старуха в платке выглянула из гостиной и тут же исчезла за дверью.