Чужой сын - Валерий Осинский

Без Родина я решил ничего не предпринимать. Мужичок терпеливо улыбнулся:

— Кто там будет этим заниматься? А квартиру ваших знакомых покупает их сосед. Очень влиятельный человек. Присутствие господина Родина пока не обязательно!

— Квартиру покупает подполковник Шойман! — поддакнул участковый.

Маклер недовольно покосился на болтливого спутника.

— Ясно. Значит, других клиентов не будет. Тогда так, пока родственники мальчика не поговорят со мной, разговора с вами не будет. Ребенка у меня нет и я его не видел!

Плешивый кисло осклабился, и, собирая документы, сказал:

— Странно, что господин Родин вам не сообщил.

— Сообщил что?

Они переглянулись.

— Объясните сами! — сказал плешивый парню и, надев шляпу, пошел в сад.

— Непростой случай, — сказал участковый, когда мы остались одни. Он производил пальцами манипуляции с найденной на столе хлебной крошкой. — Я воевал! Воевал против таких, как вы, — осторожно добавил он. — Воевал под командованием подполковника Шоймана и хорошо его знаю. Он мой друг. Он перевел меня в столицу. Помог с общежитием. Это порядочный человек…

— Только потому, что он ваш друг и помогает вам?

— Понимаю ваши опасения. Подполковник Шойман хочет с вами познакомиться.

— Откуда он знает обо мне?

— Знает. Ваш друг начал дело об опеке.

Внутри у меня похолодело.

— О какой опеке?

— Ваш приятель…

— Он мне не приятель!

— … согласился передать опеку над сыном соседям.

— Что?

— Так проще продать квартиру. Вы не останетесь внакладе.

Я вспомнил намек белорусского дяди! Юрист тоже объяснял мне такой вариант продажи, но я не вникал в подробности, полгая это дичью.

— А потом вы или папаша упечете мальчика в интернат?

Мент мгновение думал: очевидно, его ознакомили с этой мыслью впервые.

— Свяжитесь с Родиным, — наконец, сказал он. — Он все объяснит. На неделе я зайду.

— Вы что же, заберете Сережу?

— Договаривайтесь с его отцом.

Я живо представил, как Родин ловко обходит помеху — больного ребенка.

— Вы бы отдали своего сына? — спросил я.

Мент понимающе покивал, словно его голову на шарнирах шевельнул порыв ветра.

— Опека — формальность. Мальчик хорошо знает эту семью.

— Не морочьте мне голову! Отцу он не нужен! Вашему Шойману — подавно! Мальчика я вам не отдам! Найму адвоката и хрен вы облапошите ребенка.

Мент недобро хмыкнул.

— Смотрите сами. Через неделю я зайду и, если мы не найдем понимания… — Он поднялся и мягко прихлопнул по столу.

— Что тогда?

— Будем действовать по закону. Мальчик поживет под моим наблюдением. Теперь вы у меня на особом контроле.

Меня покоробили штампованные обороты мента. Я понял: этот служака ночевать станет у дома, не отцепится, пока не угодит «приятелю» и не заберет мальчика. Представил неухоженного голодного ребенка в общаге, в грязном закутке, напуганного, и никому не нужного среди чужих людей…

До вечера, пока Родин не вернулся с работы, — или чем он там занимался! — трубку сняла какая–то женщина! — во мне тлела ненависть к нему.

В тот день Рая записала: «Когда по–настоящему любишь свое — уважаешь чужое. Они пользовались нашей культурой, литературой, театрами, живописью, наукой, государственным устройством и подражали нам. А теперь назвали это «оккупацией». «Оккупанты» — четыре инвалида, у которых здесь только прошлое!

Участковый — въедливое ничтожество! Зачем ему больной ребенок! Это, как обглоданное войной, наше несчастное будущее!»

По поводу «въедливого ничтожества» я узнавал. Мент окончил педагогический институт, факультет физического воспитания, то есть ликбез. Его жена вечно хворала, хворал ребенок, они мучились в общаге, но назад в село не возвращались. Самоутверждались, как где–нибудь в провинциальном Ереване, Риге или того хуже.

Что еще написать о менте? Как в детстве пьяный отец ласково подозвал его к себе, а потом больно крутил ухо? Мент даже не понял бы, что это неточная цитата из знаменитого русского парчового писателя Бунина. (Как его обозвал кто–то). Теперь эти Ионы, вчера воинственные, а ныне вполне мирные, трудятся на российских стройках, торгуют на рынках Москвы домашним вином, забыв о своем великодержавных планах.

Вечером я дозвонился в Чехов. На мои вопросы Родин завел: «Понимаешь, старик!» И поведал, что у него только налаживается с «бабой». «У нее двухкомнатная квартира и дочь. Она добрая. Но ведь Сергей не на день–два, а на всю жизнь!» — шептал он, прикрывая трубку ладонью, чтобы его не услышала «баба». «Как устроюсь, обязательно заберу. Опекунство — пустяк. Это мировой мужик! Бабки отстегнет, как только бумаги будут готовы. Так что ты не тяни…» Он долго вминал мне в ухо просьбу сходить в детский сад Сережи за какой–то справкой. Я записал форму и адрес.

— Теперь послушай. Если попробуешь нахлобучить малого… — и выложил трехэтажным.

В трубке обиженно засопели.

— Я же не оскорблял тебя, когда ты пялил мою бабу! Сделай, ладно? — и его голос затерялся среди проводов.

27

Рая прочитала адрес, надиктованный Родиным, и написала:

«Гриша там берет помои для свиней».

Я понимал: никто не выдаст мне справку без доверенности. Но пошел. Гриша проводил меня.

Увитое плющом шаблонное сооружение в два этажа, площадки для игр среди кустов диких роз и карликовых яблонь с растопыренными ветвями, разукрашенные теремки, лодочки без днищ на утоптанном берегу песочниц.

Григорий оставил меня у распахнутых железных ворот и покатил к кухне свою грохочущую на неровностях тележку с никелированным баком.

Был вечер. Родители разбирали детей. Трое озорников подбежали и, улюлюкая, дернули полы куртки Гриши. Воспитательница прикрикнула на ребятишек, и ватага унеслась за угол беседки.

Мальчишка, один из тех, что задирал Гришу, вприпрыжку побежал к «Волге», только что запаркованной у обочины. Судя по номерам, служебной: советское наследие принадлежности к власти. Ядовито–салатовый комбинезон ребенка мелькал за увядающей осенней флорой. От машины навстречу мальчику мимо меня мелкими шажками направился мужчина. Его спутница в длинном пальто напоминала кургузую лошадку в длиннющей до земли попоне, словно накинутой для забавы с рослого жеребца. Она петляла с преувеличенной опаской между мокрых пятен на асфальте. Словно боялась ступить на медяки осиновых листьев, налипших посреди лужиц. На мужчине был серый костюм. Сам — коренастый, черные прямые волосы с мелкими трещинами седины…

Где–то я его видел! В его внешности не было ничего примечательного, некой черты, что физиономист умело бы обыграл на бумаге. Разве властная сдержанность. Эта неприметность, великолепное качество сыскаря с каким–нибудь крупным созвездием на погонах, и было самым примечательным в нем! Созвездие на погонах. И тут я вспомнил!

…Это был день рождения кого–то из соседей Иры. Как я там оказался, не вспомню. Хозяин, чуть громче, чем нужно, и чуть восторженнее, чем приятельски, очевидно желая выпятить короткое знакомство с властью, передо мной, человеком новым, отрекомендовал соседа каким–то милицейским чином. Кажется, майор. Позже его представляли уже подполковником.

Незнакомец, по–домашнему в стоптанных на задниках тапках, сорочка расстегнута на две верхние пуговицы, распаренное духотой и выпивкой лицо. В нем было что–то от хищной птицы, словно он вот–вот тюкнет воображаемую жертву воображаемым крючковатым клювом. Его фамилия, Шойман, — по–русски, что–то наподобие Соколов, — соответствовала внешности.

Ментов не любят, остерегаются их самоуправства, но часто хвалятся знакомством, например, со среднеобразованным сержантом и лебезят перед ним.

Майору подливали крепчайший самогон, подкладывали лучшие куски. Он не чванился, как свадебный генерал. Кудлатая хозяйка чем–то напоминала пекинеса, считала себя рафинированной хохлушкой и, коверкая слова, подтрунивала над офицером. Что–то вроде: «Заарестуй меня за то, що я не говорю по–румынски…» Это был год, когда обыватель примерял на себе политику, как модное барахло, и уже мог разбить физиономию ближнему, надевшему иной фасон.

Шоймана коробила навязчивость хлебосолов.

Я бы не вспоминал о менте. Ира шепнула тогда: майор учится на юридическом в университете. И я потрафил его заочным потугам. Он, было, загорелся близкой ему темой, но угадал мою скуку и замолчал. Потом они потанцевали с Ирой…

Что же зацепило память?

Вспомнил! Подвыпив, я разговорился о Москве, о студенческой молодости. Меня понесло. Офицер иронично рассматривал дно пустой рюмки. Вдруг он спросил: «Ты кого больше любишь, Иру или себя?» Я осекся, гости притихли, Ира смутилась за мое ячество. Психологическая приметливость — возможно, профессиональная особенность всех старших милицейских офицеров. Но тогда мне показалось — это не просто майор, не слепой исполнитель приказов, а творческий подельщик своего ремесла…