Мера прощения - Александр Чернобровкин

– Почему?

– Недавно делала, перед рейсом.

– И спросила?

Раиса хихикнула.

– Они же друг друга терпеть не могут. В прошлом рейсе Валька сначала на третьего помощника глаз положила – того самого, ну, ты знаешь, – а ему вроде Нинка нравилась. Валька их обоих возненавидела. Такие концерты закатывала! А потом окрутила второго помощника и успокоилась.

– Как окрутила? Он же женат.

– Ну и что?.. Если не с любимым, какая разница...

Обычно женщины говорят, что им без разницы, если любят. Наверное, это две стороны одной медали. Раиса еще что-то говорила, а я прокачивал камбузницу. Слишком поспешно за нее ухватился. Может быть, потому, что не имею возможности заниматься начальником рации. Кого ни расспрашивал, все подтверждают его алиби – сидел на дне рождении. Никто не видел, чтобы он выходил. Его бы самого давануть, может, проболтается, как ему удалось незаметно выскользнуть. И камбузница была на дне рождения. Выходила она или нет – не интересовался. Не слишком она подходящая замена Маркони. А с другой стороны – почему бы и нет? Стукнула сзади Помпу чем-нибудь тяжелым по голове, он упал грудью на планширь, приподняла ноги – и тело само сползло за борт. Наверняка первый помощник поизголялся над ней, когда делал внушение, – чем не повод для убийства? Заодно и с Володькой рассчиталась за отверженную любовь. Уверена была, что свалят на него. К тому же безнаказанность – сама по себе повод для преступления. Для меня уж точно.

20

Попробуй поверить, что наступает Новый год, если вокруг елки кружится целая эскадрилья жирных черных мух! Да и елка синтетическая, с неколючей синевато-зеленой хвоей, на которой лежит клочки серой ваты, и такая маленькая, что мухи напоминают воронье. Единственное, что настоящее в новогоднюю ночь – сама ночь. Впрочем, и она совсем не такая, как дома, не подсвеченная белизной снега, укрывающего землю, дома, деревья, а тропическая – чернее самой черной мухи.

Елка стоит на телевизоре в капитанской каюте. Перенесли ее сюда из кают-компании, где проходила, так сказать, официальная часть праздника. Там мы чинно сидели на своих обычных местах и пили разбавленный, теплый спирт, выделенный доктором. Док, видимо, собирался напоить пять тысяч человек, потому что в той жидкости, что стояла на столах в бутылках из-под болгарского нектара, от спирта остался лишь запах. Но и эту бурду выпили с удовольствием, а трезвенник второй механик даже умудрился захмелеть. Спирта хватило на час праздника, а потом «особы, приближенные к капитану» перебрались в его каюту. Среди них и я оказался.

Я противник подобных сборищ. Пить с подчиненными – глупость большая, чем не пить с начальством. Если бы не был уверен, что это мой первый и последний рейс на этом судне и что пьянка вряд ли будет отличаться от устроенной в день рождения старпома, то даже моей фуражки здесь не увидели бы.

Кроме меня новенькими из приглашенных были доктор и, как ни странно, Фантомас. За столом все не уместились, часть сидела на принесенных с собой стульях «во втором ряду» – позади более расторопных. Фантомас оказался у самой двери. Всякий раз, когда кто-нибудь входил или выходил, дверь ударяла по стулу, и старший матрос вздрагивал, точно от испуга. Рядом с Дрожжиным сидел начальник рации. Ему, как старшему офицеру и давнему собутыльнику капитана, полагалось бы сидеть рядом с хозяином каюты, но он бы оказался напротив меня. Уверен, что он тогда заметил, кто к нему вломился не вовремя. По крайней мере, встреч со мной избегает. Я этому рад, потому что всякий раз, когда вижу Маркони, мне становится неловко, будто он меня застукал, а не наоборот. Рядом со мной, справа, сидела Валентина. Ее посадил туда я. А меня усадил на свое место, во главе стола, капитан, и все отнеслись к этому, как к должному. Можно считать, что я утвержден в роли Тирана. Слева от меня сидела Риса. Получалось, что правая и левая мои руки – второй эшелон власти – женщины.

Правая моя рука не особо мне нравилась: не люблю истеричек. Стоит только глянуть на ее лицо – густые, черные, сросшиеся брови, тонкий с горбинкой нос, похожий на клюв, впалые щеки и бесформенный подбородок, – как на ум приходит нахохлившаяся наседка, которая никак не поймет, куда делись из-под нее яйца, и решает, клюнуть ли ей кого-нибудь или истошно закудахтать и захлопать крыльями. Уверен, что она из истеричек той породы, для которых гора трупов незнакомых людей – любопытное зрелище, а уколотый иголкой пальчик – причина для океана слез. И пила камбузница как-то по-птичьи: приложит стакан к вытянутым трубочкой тонким губам, захватит несколько капель и запрокидывает голову, будто помогает каплям скатиться в горло. Вот только зубы у нее словно чужие – крупные, лошадиные, такие при желании стакан перемелют в порошок. Поэтому, наверное, и отставляет стакан подальше, а ее жест понимают по-своему и доливают самогонки.

Банкует моторист Остапенко. Он разливает самогон из пластмассовой белой канистры, плеская на скатерть. Одним наливает больше, другим – меньше, но никто не обижается. Кому мало, выпивает и снова протягивает свою посудину. И серо-желтое пятно на скатерти становится все шире, обещая добраться до меня. Поят и Бациллу. Кобель, вылакав из блюдца грамм сто, бегал по каюте, тявкая задорно, словно щенок, и грыз ножки стульев. Какая животина не заведется на судне, обязательно из нее алкоголика сделают. Только кошки умудряются избежать этой участи. По-видимому, из-за врожденной чистоплотности.

Заметив, как сморщилась камбузница, клюнув самогонки, я поинтересовался:

– Невкусный?

Самогон, действительно, паршивый, отдает мылом. Наверное, дрожжей слишком много кинули.

– Противный, – ответила Валентина, скривив тонкие губы. – А вам нравится?

– Не сказал бы. Но чего не сделаешь ради... – я смотрю на нее заигрывающе, – Нового года.

Она довольно улыбнулась. Я не сомневался, что мой интерес не останется без внимания, еще не встречал женщину, даже влюбленную в другого, которая отказалась бы построить глазки.

– И как? – спрашивает она.

– Что? – переспрашиваю я, потому что вдруг понял, из-за чего не нравится мне камбузница.

Как-то, когда учился в школе, привел я домой свое новое увлечение. Мама оглядела мою подружку и, когда она ушла, посоветовал: «Бойся маленьких женщин с тонкими губами». Мама не смогла объяснить, на чем основана ее неприязнь к таким женщинам, ссылалась на завет своей матери, но слова ее запали мне в душу, с тех пор среди моих любовниц не было тонкогубых малышек.

– Новый год, – объясняет Валентина.

– А-а... – я стучу пальцами себе по лбу, изображая раскаяние в тупости. – Ничего!

Надо бы уточнить, ничего хорошего или ничего плохого, но пусть выбирает сама. По счастливой улыбке догадываюсь, что выбрала она второй вариант.

– А как же?.. – Она показывает глазами на Раису.

– Нельзя же целый рейс отмечать одно и то же! – сказал я.

Сказал вполне искренне, хотя предпочел бы праздновать какую-нибудь другую женщину, а не Валентину. Не отказался бы с Ниной. Хорошо, что ее нет здесь, а то бы у меня язык не повернулся говорить комплименты камбузнице.

– Все вы, мужчины...

– ...кобели? – подсказываю я.

Она хихикает коротко и визгливо, будто я пощекотал ее холодными пальцами. Самое сильное испытание артистических способностей – восхищенно слушать подобные звуки, которые смехом назвать трудно. Артист я хороший, даже теща верит, что нравится мне.

– Ну, не все, – благожелательно отделяет Валентина меня от кобелей.

– А это хорошо – быть не таким, как все? – спрашиваю шутливо.

– Да, – серьезно отвечает она и поворачивает голову вправо, где должен сидеть второй помощник – образец посредственности, но вспоминает, что он на вахте. Уголки губ камбузницы опустились, а под глазами я замечаю тщательно припудренные полукружья, наверное, последствие ночного скандала. Бедный второй помощник: у него нет житейски мудрой мамы.

Я перевожу разговор в другое русло, рассказываю анекдоты. Сначала «тонкие», потом все толще и толще и, когда, наконец-то, слышу смех, довольно противный, отмечаю про себя, что с юмором у Валентины плоховато, но состояние не критическое. Дальше говорю всякую чепуху. Женщинам важно не что говоришь, а как при этом на них смотришь. Смотрел я, видимо, так, как хотел, потому что Раиса дернула меня за рукав.

– Что? – повернулся к ней.

– Голова разболелась, – ответила Рая. – Может, пойдем?

– Посидим еще, – сказал я и, чтобы подуспокоить ее ревность, с жадностью посмотрел на канистру. – Выпей, полегчает.

– Не помогает.

– Ну, сходи выпей цитрамона, у меня в аптечке есть.

– Если пойду, то не вернусь, – произносит она и вдруг переходит на рассерженный шепот: – Чего здесь сидеть – среди пьяных мужиков?!