Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль - Свен Дельбланк

Хотя Гурра — это отдельный разговор.

Но в любом случае я долго бродил по лесу, думал о Вере, о дедушке, о том, что же мне, черт побери, делать. Уппсала была далекой как сон, и слава Богу. Но в каком-то смысле я и здесь, дома, чувствовал себя неприкаянным. Мне ведь не с кем поговорить. Я совсем одинок.

Я лег на мох и принялся размышлять, но ничего не придумал. Ежели бы я прошел все норрландские леса… Дедушку все равно б не нашел. И Веру тоже.

Я долго лежал во мху и думал про это.

Когда я вернулся к ужину, все уже было в порядке, и Берит меня отругала, но как бы по привычке. Просто она злилась, что ей придется остаться дома, присматривать за детьми и коровами. Гурра собирался везти Барбру в Худик на танцы, а про то, какие у этих двоих шашни, и думать не хочется. У меня не было никакого желания ехать с ними, ну вот Берит и решила, что я останусь дома, и ей будет с кем поболтать. Но мне и этого не хотелось, я намеревался съездить в сельский музей, где во дворе устраивали аукцион, вечеринку и старинные танцы. Думал, может, встречу там кого-нибудь из школьных приятелей.

Берит была молчалива и, по-моему, немного обижена, но я на это внимания не обратил, я ведь считал, что пробуду дома еще долго и времени пообщаться у нас будет вдоволь. Но вышло не так.

Когда я приехал, аукцион уже был в разгаре, предлагали разную медную утварь, старые формы для сыра, крашеные шкафы, сечки и все такое прочее, и присутствовали там и торговались, в основном, дачники.

Я почти тут же пожалел, что приехал сюда. Нескольких школьных приятелей я, правда, встретил, но говорить с ними мне было не о чем. Некоторые обженились, завели детей, кто-то работал, кто-то ходил без работы, и после того, как мы обсудили это, говорить было больше не о чем. Кто-то спросил, как мне живется в Уппсале, но это объяснить не так легко. Мне предложили пропустить стаканчик, звали на вечеринку, но у меня не было никакого желания. На том разговор и закончился, они попрощались и ушли, и я опять остался один.

Я прогулялся к месту, где устраивали вечеринку, и совсем уж было собрался вернуться домой к Берит — может, ей нужно помочь с коровами. Вообще-то, мне ничего не хотелось. Что мне делать дома? Черт его знает. Я посмотрел на часы, но они, разумеется, остановились.

И тут я увидел Солтикоффа. Он отделился от толпы дачников, помахал мне рукой и постучал палкой по медной форме для печений. Я, в общем-то, ничуточки не удивился. Почувствовал чуть ли не облегчение.

— Что скажешь? — спросил он, стуча палкой.

— Да… я не особо разбираюсь в старине.

— Правдолюбив как всегда, это мне нравится. И поездка в родные места оказалась бесполезной?

— Пожалуй.

— Еще бы. Зачем пятиться назад, если ты еще не дошел до цели? Ну что, поехали?

Он вытащил из кармашка жилета золотые часы и щелкнул крышкой. И как бы сразу же сделался нетерпеливым и заторопился. Я вздрогнул от страха, на секунду подумал о Берит, но потом понял, что не стоит усложнять дело.

— Ты ведь на машине?

— Да.

— Прекрасно. Тогда поехали. Полагаю, что на этот раз могу обещать нечто конкретное. Бог троицу любит! Ну, поехали.

Когда мы сели в машину, он снял очки и повязал глаза большим красным носовым платком. И мгновенно заснул, и проспал до самого Стокгольма. Сидел рядом точно покойник.

Я ехал весь день и всю ночь, останавливался, только чтобы заправить машину, и снова трогался в путь. Солтикофф проснулся, лишь когда мы подкатили к главному входу в Дротнингхольмский замок. Тут он сорвал с лица платок, вытер глаза и замер, глядя куда-то.

— Путешествовать весьма поучительно, — сказал он. — Да. Надеюсь, ты готов? На это раз дело серьезное.

В летней ночи замок весь так и светился белизной.

11

Нет, я не забыл Гуннара Эммануэля Эрикссона: его большие, молящие глаза не так-то легко забыть. Но обязанности, налагаемые на меня, как на признанного деятеля шведской культуры, по обыкновению были весьма обременительными, и по мере того, как проходило лето, память о серьезном юноше начала блекнуть. Случалось порой, что я видел его во сне, но содержание этих снов улетучивалось, стоило мне пробудиться к новому активному дню.

И вот однажды он возник прямо передо мной. Я совершенно опешил.

Сидя в саду на раскладном стуле, я пыхтел над корректурой, и вдруг почувствовал холодное дуновение. Я поднял голову и увидел его — настоящее привидение. Он был очень бледен, не болезненно бледен, а так, словно его долго держали взаперти в темной комнате. Он опирался на палку, правая ступня в гипсе.

Я пробормотал что-то нечленораздельное в знак приветствия. Он кивнул, но не ответил.

— Ты попал в аварию? — спросил я, не придумав ничего лучше и указывая на его ногу.

— Нет, — сказал он. — Мне просто хотелось сбежать от всего этого дерьма. И я упал с лестницы и повредил ногу.

Объяснение было не слишком информативным.

— Ты немного бледноват?

— Да, там была зима.

— Ты уезжал?

— Да, очень далеко.

Он стоял под сводом цветущих ломоносов, и их синева еще больше подчеркивала его бледность. Я был завален работой, и моим первым побуждением было под тем или иным предлогом отделаться от Гуннара, но слова о путешествии пробудили мой интерес. Тут, возможно, был многообещающий материал. Я предложил ему присесть и рассказать.

Сперва он уныло молчал, но постепенно разговорился. В тот день я услышал совершенно фантастический рассказ о его, вероятно, последнем и наверняка самом интересном «путешествии во времени».

Материал действительно был многообещающим. Через какое-то время я настолько увлекся, что принес магнитофон. Я непрерывно делал записи и иногда сверялся с книгами. Корректура в тот день отдыхала.

Передать дословно очень сбивчивый и фрагментарный рассказ Гуннара Эммануэля было бы бессмысленной уступкой условностям языкового реализма. Естественно, я исходил из сновидения Гуннара, но все время дополнял его сведениями из моего собственного исторического багажа. Многое представляет собой реконструкцию или чистые догадки, но иным способом превратить этот материал в нечто дельное или вообще вразумительное я бы не смог.

В летней ночи Дроттнингхольмский замок сиял белизной, пустынный и заброшенный, словно забытые театральные кулисы. Солтикофф, должно быть, знал, что королевская чета находилась в Суллидене. Кругом было тихо, ни единой живой души. Золотые зайчики восходящего солнца играли на окнах, и с Мэларен тянуло первым утренним бризом. Где-то вдалеке кричали чайки. Короткая северная летняя ночь уже обратилась в день.

Солтикофф с достоинством поднялся по лестнице и встал навытяжку перед дверями. Он нервно поиграл своими часами, потом наконец вздохнул и протянул руку к ручке двери. Осторожно погладив ее пальцами, он кивнул с серьезным видом.

— Да, — проговорил он. — На этот раз должно удасться. Пей!

И протянул Гуннару серебряную фляжку в кожаном футляре, которая наводила на мысли о королевской охоте и скачках. Гуннар Эммануэль, дрожа от утренней прохлады, находился в страшном напряжении. Он покачал головой и вежливо отказался, «ведь я за рулем».

— Успеешь протрезветь, — сказал Солтикофф. — Ты сядешь за руль только через двести лет.

— Право, не знаю, — сказал Гуннар боязливо и растерянно. — Я так редко выпиваю, и столько в свое время гадостей навидался.

Солтикофф, улыбаясь, потрепал его по щеке. После чего сам показал пример и таким образом соблазнил молодого человека попробовать.

— Я иду, — сказал он. — Решай сам, хочешь ли ты последовать за мной.

Он открыл дверь и вошел в парадный вход замка.

— В тот момент я вообще-то мог отказаться, — раздумчиво прокомментировал Гуннар Эммануэль. — Ежели бы просто махнул на все рукой, спустился с лестницы, сел в «Фольксик» и поехал бы обратно в Уппсалу. Меня же никто не заставлял, ведь он вошел внутрь один. Я долго простоял там в раздумье, не зная, что делать. Но потом подумал о Вере, и мне стало чуточку досадно — как же не попытаться. Ну, и я все-таки вошел. Не знаю, правильно ли я сделал.

Он принял решение, и на этот раз прорваться сквозь оптический световой диск показалось ему довольно легко. Никаких звуковых феноменов не было, зато он ощутил неприятный холод. Последнее, о чем он с некоторым страхом подумал — не слишком ли долго он прождал.

— Да поторопись же! Не заставляй ждать твоего господина!

Альфонс де Рубан, молодой секретарь военного министерства, боязливо улыбнулся и поспешил, виновато кланяясь, к начальнику. Он чудовищно задержался, но в царившем в канцелярии беспорядке было трудно найти эти проклятые фуражные списки, да еще сосущий страх за Лизетт не давал ему покоя. Он остановился перед графом Д’Аржансоном{35} и с поклоном протянул ему бумаги — просто наваждение какое-то! По обыкновению опоздал, работа из рук валится, все мысли только о Лизетт…