Золушки для холостяков - Маша Царева

– Он предложил мне подписать контракт на пять лет, – говорила Аля, – эксклюзивный.

– Ты имеешь в виду брачное соглашение? – не смогла удержаться я. – Такой срок он тебе отпустил?

– Я имею в виду продюсерское соглашение, дура набитая, – огрызнулась Альбина. – Если я его подпишу, то буду иметь право работать только с ним, с Гришкой.

– А тебе это вообще надо? – засомневалась я. – Я, конечно, ничего в музыкальном бизнесе не понимаю…

– Если не понимаешь, то и не лезь! – отрезала Аля.

Я на нее не обиделась. Я знала, что ее беспричинная агрессия на самом деле обусловлена тем, что она сама не уверена в правильности собственного решения.

– На самом деле у меня тоже есть сомнения, – вздохнула Аля, – то есть, с одной стороны, я понимаю, что я еще никто и ему нужны какие-то гарантии. Он же в меня вкладывает не только труд, но и личные деньги. А с другой стороны… Гриша неопытный продюсер. Вдруг у него ничего не получится? Через пять лет мне будет сложно начать все сначала.

– Почему? – удивилась я.

– Потому что через пять лет я уже буду слишком старой для шоу-бизнеса, – простодушно объяснила она мне, почти тридцатилетней.

– Сволочь ты, Алька, – усмехнулась я.

– Такова жизнь, Настена… А все же как бы на моем месте поступила ты?

– Не знаю, – замялась я. – Алька, мне сложно тебе советовать. Но если обратиться к интуиции… Почему-то мне кажется, что здесь что-то не так.

– Что ты имеешь в виду? – напряглась Альбина.

– Слушай, а может быть, тебе ограничить его хотя бы тремя годами?

– А пойдет ли он на это?.. Настька, я чувствую, что сейчас нахожусь на самом важном перепутье в жизни. Если я сейчас сделаю что-то не так, то все испорчу.

Борис Сыромятин был для меня самым близким и самым далеким человеком одновременно.

С одной стороны, я знала о нем все. Если, конечно, в неопределенную категорию «все» вкладывать не фактический материал его жизненного резюме, а те особенные секретные тонкости, которые знают друг о друге только самые близкие люди.

Я знала, что он любит жирную узбекскую кухню и терпеть не может аскетичную японскую. Я знала, что у него под левым коленом есть тонкий белый шрам – повредил ногу во время катания на гидроцикле. Я знала, что брюнеток он любит больше, чем блондинок (во всяком случае, очень на это надеялась). Я знала, что просыпаться он любит под французский шансон. Я много чего еще знала: что невинности он лишился в пятнадцать лет с одноклассницей, что его трижды выгоняли из университета из-за безалаберности, что каждую субботу он ездит в Битцу на конные прогулки, и всегда в эти дни в его кармане тает тростниковый сахар, который он везет в подарок кобылке по имени Удача.

Я знала о нем все.

С другой стороны, я не знала о нем ничего.

Так повелось, что встречались мы раза три в неделю. Я делала вид, что такой расклад вполне меня устраивает, хотя, если бы он предложил видеться каждый день, я была бы обеими руками «за». Но Сыромятин ссылался на работу и вызванную ею катастрофическую усталость.

– Но у тебя не такая уж и большая занятость, – удивлялась я, – тебя после обеда в офисе никогда не застать.

– Журналиста ноги кормят, – улыбался он. – Настя, если бы я работал только в журнале, то давно умер бы от голода. И мы бы с тобой уж точно не смогли бы тусоваться в ресторанах и кино.

– И чем же ты зарабатываешь? – Меня интересовало все, что относится к моему мужчине.

А он почему-то не спешил делиться со мной информацией.

– Это совсем не интересно, Настена. Чего я только не делаю, и фотографирую, и перевожу, и пишу. Не стоит это твоего внимания.

Мне было обидно, а он этого не понимал.

Альбинка и Таня говорили, что я не права. И что если я и дальше буду столь безапелляционно требовательной, то Сыромятин свинтит от меня к какой-нибудь более понимающей красотке.

– Странная ты, Настя, – Татьяна смотрела на меня во все глаза, – раньше ты такой никогда не была. Это же несовременно – держаться за мужскую брючину, когда вокруг тебя целый мир. У тебя должна быть своя жизнь, насыщенная и интересная. А Сыромятин твой – только часть этой жизни, и не более того.

– Ты начиталась феминистских трактатов, что ли? – насмешливо удивилась я.

– Между прочим, мы с Димкой тоже пару раз в неделю всего и видимся.

– Ну, это скорее не из-за него, а из-за тебя, – возразила я, – ты у нас гулена, и одного Димки тебе явно маловато.

– Ну почему, ему тоже так удобно. Он же фотограф, постоянной работы у него нет, он жутко устает.

– И мы с Гришей тоже, – вырвалась на передовую Альбина, – по телефону разговариваем почти каждый час. А так… У него то переговоры, то он ездит смотреть новые студии, то проводит какие-то кастинги.

– Разве он не только с тобой работает? – удивилась я.

– Сейчас да, но в будущем планирует раскручиваться, – лаконично объяснила Аля.

– Значит, вы думаете, что это нормально? – уточнила я. – То, что он мне так мало времени уделяет.

Альбина и Танька в унисон заохали и развернули наигорячейшую дискуссию о том, что современные отношения между мужчиной и женщиной – это вам не страсти Ромео и Джульетты и не медленно разгорающаяся любовь мистера Дарси и Элизабет Беннет. В современной Москве так: либо ты получаешь все и сразу же, либо тебя лаконично отвергают, предпочтя кого-нибудь еще. А если будешь сопли жевать, вместо того чтобы активно действовать и, как пропагандируется в известном рекламном ролике, брать от жизни все, – то так и останешься на жизненной обочине.

– Ты слишком многого от него хочешь, – рассудила Танька, – он же современный мужик. У него дел по горло и вечный стресс. Ему надо ухитряться держаться на плаву, а тут ты со своими проблемами.

– То есть ты думаешь, что он меня любит? – На самом деле задавать такой вопрос Таньке, которая в глаза Сыромятина не видела, было по меньшей мере глупо.

И все же сердце мое совершило сложнейший акробатический кульбит, когда она, нахмурившись и будто бы и вправду проанализировав поступившую к ней информацию, ответила:

– Я думаю, что, скорее всего, да.

Любовь – это маятник, который услужливо доставляет тебя от безысходной депрессии к бездумному блаженству. Вчера я была самой несчастной женщиной в Москве, ненавидящей телефонные аппараты за то, что они либо не звонят, либо говорят не тем голосом, который я жажду услышать. А сегодня я парила над весенним грязным асфальтом, ела на улице эскимо, несмотря на то что ветер был холодным и на мне не было шарфа, болтала, смеялась и готова была расцеловать всех встречных прохожих.

Вроде бы все было хорошо, и отношения наши развивались с закономерной неторопливостью классического сентиментального романа. Но одна тревожная мысль все же не давала мне покоя и мешала насладиться близостью мужчины, который из разряда «волнующее развлечение» давно перешел в категорию «возможная любовь».

Его «бывшая».

Женщина, которая, по слухам (распускаемым одинокими редакционными барышнями), сломала ему жизнь и оставила на его сердце незаживающее, больно саднящее клеймо.

Когда я об этом задумывалась, мне становилось так обидно, что хотелось плакать. Пусть я знала, что нравлюсь ему, пусть все у нас было в целом замечательно (великолепный секс, почти полное доверие, сотни эсэмэсок в день и шутки, понятные только нам одним), но все равно я не могла бы сказать наверняка, любит ли меня Борис Сыромятин. Иногда мне казалось, что точно – да. В такие моменты я словно на невидимых крыльях летала, и все бытовые неурядицы казались не стоящими внимания мелочами. С моей физиономии не сходила блаженная улыбка идиота, который настолько погружен в свой примитивный, но светлый внутренний мир, что просто не замечает внешних проблем. Я была невинным маленьким ребенком, для которого каждое мгновение было интересной новостью, а жизнь состояла сплошь из открытий.

Но иногда я вспоминала, что до меня у него была другая, та, на которую он, возможно, смотрел иначе, еще более нежно, к которой он был привязан настолько болезненно, что, возможно, ее призрак в один прекрасный день вытеснит из его жизни реальную меня. Когда я думала об этом, мне становилось страшно. Мое настроение портилось, как погода в горах, и я без повода начинала к Сыромятину придираться. Он относился к моим нападкам снисходительно, говорил: у тебя, мол, Настя, характер сложный. Знал бы он, в чем именно состоит основная сложность, – так, может быть, перестал бы меня мучить, сам не отдавая себе в этом отчета. Либо успокоил бы меня раз и навсегда, либо набрался бы мужества сделать неприятное признание, после которого мы снова стали бы абсолютно чужими.

Может быть, логичнее всего было бы с ним обо всем этом поговорить, но я никак не могла набраться смелости.

Я прекрасно понимала, что женщина, злобно сравнивающая себя с былыми пассиями своего кавалера, заведомо обречена на провал. Потому как то, что осталось в прошлом, – не считается. Прошлого не существует – так учит восточная философия.