Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Верует в бога... – ехидничал Димка. – А поп отрёкся...» Он вспомнил тобольского попа из церкви Семи Отроков и пожалел его. Наверно, хороший человек поп. Совесть его терзает. А может, оттого и терзает, что нечиста?
Река текла строго на север. И во все стороны текла жизнь. Вениамин Петрович улыбался, размышляя о самодовольстве людей. Они полагают, что управляют всей жизнью. Чушь! Это жизнь вертит ими, как только пожелает. Могут повернуть реку вспять... И где-то уже писали об этом. Дескать, перекачать часть Иртыша, Оби и Тобола в Среднюю Азию... Перегонят, отчего же не перегнать. Река придёт в те места, где выращивают хлопок. Будут по берегам греться на солнце дыни да арбузы, будут вместо северных оленей глядеться в её воды горбатые верблюды, и станут её называть каким-нибудь непонятным именем на нездешнем языке...
Крррах! – и катер на полном ходу напоролся днищем на металлический нож. Это был затонувший бульдозер, лежавший на боку.
Острым углом своим он разделил полуглиссер надвое, ранив художника. Все тотчас очутились под водой. Над местом крушения плавала белая шляпа командорши. Рулевой, бранясь и отфыркиваясь, ошалело плыл к берегу.
- Эй! – помогая Петровичу, сквозь злые слёзы кричал Димка. – С корабля только крысы... крысы бегут... первыми.
Техника, которой он обвешался, тянула его ко дну.
- Брось это всё... сними... утонешь, – чувствуя, что теряет сознание, говорил художник. – И плыви...
Димка сдёрнул с себя все ремни, на мгновение отпустив старика, и Петрович тотчас погрузился в воду. Было больно, но боль остужала вода, заглушала слабость от потерянной крови. Там, где старик только что держался, расплылось красное пятно.
«Всё... как нелепо и быстро!» – думал художник. Собрав последние силы, всплыл. В глаза ударило весёлое солнце. Одно солнце он только и видел, а всё вокруг погрузилось во мрак.
- Плыви, мальчик! Плыви!.. – бормотал художник и слабо шевелил обессилевшими руками. – И тех... тех спасай.
- Те сами, – наглотавшись воды, отплёвывался Димка. – А мы вместе. Мы вместе...
Анфиса Ивановна, держась одной рукой за спасательный круг, бойко колотила ногами, с каждым ударом приближаясь к берегу. Ниже по течению вертело в воронке лёгкую, как пёрышко, старушонку. Увидав спутницу свою, Анфиса Ивановна повернула к ней, вырвала из круговерти и, не почувствовав тяжести, удивилась: «До чего же выморена!». Старушонка зыркала на неё дикими глазами, что-то мычала. Безжизненные ледяные пальцы впились в отерпшую руку командорши.
- Отпусти руку, Фима! Слышь? Руку отпусти! – прикрикнула Анфиса Ивановна, старушка ещё крепче впивалась своими щупальцами в её запястье. – Ополоумела? Обе утонем!
Анфиса Ивановна, выпустив круг, хлопнула Фиму по щеке. Круг вывернулся, скользнул в сторону, и пошёл, пошёл по течению. Старушка – ко дну. Она ещё всплыла на секунду, хватила воздуха и, сложив руки, приготовилась тонуть. Командорша, сбросив с шеи намокшую суму с деньгами, рванулась к Фиме, схватила её за тощую фигушку на затылке и повлекла к берегу. Плыть с ней было не так уж трудно. Старушка, видимо, примирилась с очевидною гибелью и сделалась ко всему равнодушна.
Выдернув её на берег, Анфиса Ивановна отжала юбку. Из всех её спутников на берегу оказался только рулевой.
- Так, Ваня, – командорша увела в сторону губы, подняла с травы сук берёзовый. – Ты у меня отчаянный парень! Ты прямо чемпион! – Командорша опустила сук на загривок рулевого. Тот рухнул ей под ноги, жалобно взвизгнул. Удары сыпались на него один за другим. – В воду, сволочь! На кого людей бросил? В воду! Спасай старика с ребёнком!
- Я не хотел... я не знаю, – подвывая, лепетал Ваня.
- В воду, сказано! Нну! – столкнув рулевого с берега, по-собачьи забившего волосатыми конечностями, сдёрнула с себя мокрую юбку и туфли, кинулась следом сама.
Подоспели вовремя. Художник и Димка изнемогали. То есть плыл, собственно, один Димка. Вениамин Петрович уже не подавал признаков жизни. За ним тянулся кровавый след.
Огонь
Они потерпели крушение напротив брошенной, но как ни странно, всё ещё не разорённой деревни. Дом на пригорке, высокий; крепкий, хранил вывеску на воротном столбе – «Сельсовет». Старушка, щёлкавшая от холода зубами, враз ожила, заразводила онемевшими щупальцами.
- Чо, Фима, обыгалась? – Анфиса Ивановна собралась было подсадить соратницу на крутое, в двенадцать ступенек, крылечко, но та, словно лягушка, вспрыгнула сама и в два приёма одолела немалую для неё высоту. – А ты резва, Фима, резва!
Фима заскочила вовнутрь. Следом внесли ослабевшего Вениамина Петровича. Его уложили на кучи старых газет, плакатов и журналов. Анфиса Ивановна стала промывать рану, а Фима металась по избе, в которой висели полуизорванные плакаты.
Художник был недвижим и кротко, словно бы во сне, постанывал. Сердце билось едва-едва.
- Сейчас бы травки ему, Фима. А ну-ка слетайте за сердешной травой! – приказала командорша своим сотрудникам.
Фима не слышала её
