Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - Куртис Кейт

Преданная Северина, заботившаяся о нем с материнской теплотой, а иногда отчитывавшая его, как ребенка, отзывалась на его зов, приносила тарелки или корзинки сушеных фиников, инжира и апельсинов, которыми он угощал пришедших. Антуан и его друзья проходили через прихожую, где клиенты доктора Пелисье ожидали своей очереди, и присаживались в угловом салоне, украшенном современными картинами. Когда же наконец наступало время ужина, они шли по темным коридорам и переходам вслед за Сент-Эксом вниз по лестнице, которую он никогда не забывал проклинать как источник столь сильного физического страдания, и, подобно пробке из бутылки, сливались с пульсирующими улицами города, изобилующими иностранным говором и гортанными звуками арабских приветствий.

Частенько в обеденное время Антуан садился на трамвай и направлялся на вершину холма к «Серкль энтералье», расположенной недалеко от Летнего дворца и роскошной гостиницы «Сен-Жорж», где его приветствовали знакомые лица Франсуа де Панафье, Роже де Синети, Ги де Ла Турнеля, Жака Тине, генерала Буска, Леона Ванселиуса, Поля Данглера и множества союзнических дипломатов и офицеров, для кого это странное мавританское местечко превратилось в международную фондовую биржу по торговле вразнос сплетнями, слухами и информацией более товарного вида. Здесь Сент-Экс также часто мог встретить двух видных протестантов, с кем у него установились хорошие отношения: пастора Андре Бенье, главы протестантской миссии на освобожденных территориях, и Марселя Штурма, главного войскового капеллана, чьих двоих детей, Жана Мишеля и Малу, он неизменно приводил в восторг своими фокусами и изобретениями.

Во время застолий, которые Антуан посещал, ему еще удавалось продолжать оставаться душой общества, ослепляя компанию карточными фокусами, которые, казалось, становились все более и более таинственными по мере того, как он набирался мастерства. Однажды за завтраком с генералом Буска и его женой он внезапно взялся глотать ложки, которые позже появлялись в карманах и сумочках. Его истории, без сомнения, еще больше захватывали дух. Макс-Поль Фуше, некоторое время занимавший комнату рядом в квартире Пелисье, помнит их как «незабываемые номера», в театральном значении этого слова. «Например, Сент-Экс имел обыкновение неоднократно демонстрировать драму жажды, драму не из научной литературы, а так, как он пережил ее после аварии в пустыне. Все изображалось в лицах, от взлета самолета и неисправности его двигателя вплоть до опасного падения на землю. При этом самолет распадался от удара, а пилоты вываливались из него, проходили часы, тело высыхало, и слизистые оболочки превращались в камень. Кульминация наступала, когда он произносил: «Когда жажда становится нестерпимой и человек умирает, язык вываливается изо рта». И Сент-Экс вытягивал огромный язык, его глаза дико выкатывались из орбит, а собравшаяся компания дрожала, с трудом удерживаясь от аплодисментов».

Мину де Монтгомери (будущая мадам Бетуар, ставшая одной из ведущих сотрудниц «Свободной Франции», отвечающих за размещение в Алжире) особенно поразил необычный рассказ о молельном коврике. Этот коврик Антуан однажды приобрел в Касабланке (тот же самый коврик он упомянул в письме к Рене де Соссин, написанном весной 1927 года). Сент-Экс клал его в кабину своего самолета, и он сопровождал его повсюду, вплоть до Южной Америки, почти как домашнее животное. Но из-за этого у Антуана появилось «чувство собственника», расстраивавшее того, кто испытывал презрение к благам этого мира. И вот однажды во время полета в Рио-де-Оро его охватило внезапное желание избавиться от этого земного предмета, который устанавливал материальные требования и от которых ему хотелось освободиться. Широким жестом он выкинул коврик для молитв на песок, где тому предстояло дождаться порыва ветра или спасения в виде какого-либо мягко ступающего каравана. Отсутствие заинтересованности – качество, поразившее сильно увлекающегося Пьера Кота, когда он тоже оказался в Алжире. Равнодушного к женскому обаянию, Сент-Экса раздражало отсутствие утонченности, характерной для толпы молодых «долларов», большей частью в униформе, бегавших за слишком уж привлекательной дочерью швейцарского посла. Зрелище всех этих «волков», наперебой сходящих с ума от мысли, кто же первым сможет затащить ее в постель, вывело Сент-Экзюпери из себя. И он в беседе с Котом заметил, что им просто необходимо пригласить девушку на спокойный завтрак, чтобы только уверить ее (это они и сделали) в существовании отдельных мужчин в этом мире, готовых повести ее куда-нибудь без arrières pensées[28].

На вилле Анны Эргон-Дежардан, где он бывал частым гостем, Сент-Экзюпери встречал сливки местной интеллигенции. Филипп Супо – сюрреалист – относился к их числу (хотя держался в тени Андре Жида, правившего там бал), всегда одетый в безвкусные полосатые рубашки, преподнесенные ему американскими поклонниками. Вздернутый берет, который он не снимал из-за лысины на макушке, придавал ему удивительное «подобие портрету молодого Эразма работы Ольбейна», если цитировать писателя Макс-Поля Фуше, другого завсегдатая литературного салона Анны Эргон. Фуше позже признался, как его волновало сходство с мудрецом из Роттердама, этим потрясшим его образцом гуманности, «который позволил одному из своих учеников биться в агонии у своей двери». «Жид пребывал там в окружении группы авторов: Моруа, очень словоохотливый, наперебой обсуждающий с ним проблемы культуры в целом, серьезный Жан Амруш, пробующий притянуть Жида к движению голлистов; Сент-Экзюпери, раздражавший Жида своими выпадами против Де Голля, Эммануэль Бове, очень человечный и простой».

«Во время их совместного пребывания в Алжире, – позже посчитала необходимым отметить Анна Эргон-Дежардан, – меня часто печалило возрастающее отчуждение Жида, по контрасту с растущим влиянием на его мнение Амруша. Вслед за последним Жид думал или хотел думать как непосредственный голлист, а едкие замечания Сент-Экзюпери по поводу генерала, хотя часто очень забавные, не доставляли ему удовольствия. Однажды Антуан пришел на обед и перед традиционной партией в шахматы начал его высмеивать даже более, чем обычно. Жид молчал, но Антуан почувствовал его раздражение. На следующий день он позвонил мне: «Скажите, боюсь, что я вчера оскорбил Жида?» – «Нет, – успокоила я его. – Почему вы так решили?» Тут Жид вошел в комнату, выслушал наш разговор с неодобрительными вздохами, а затем схватил трубку и сказал: «Да, Тонио, зачем мне прятаться от вас? Вчера вы сделали мне больно». Не желая подслушивать, я закрыла за собой дверь, но меня возмутило поведение Жида, набросившегося на этого большого ребенка, который его так нежно любил».