Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

Борис Николаевич нагнал незнакомку, шедшую довольно быстро, и, переложив воду под мышку, взял за локоть.

– Простите, это, наверное, не мое дело, но все же скажите: у вас какое-то несчастье? Что-то произошло? Я врач, – добавил он зачем-то, после секундной паузы.

Она подняла на него огромные угольно-черные глаза. Господи, сколько печали в них было…

– Случилось… (Боже, какой голос! Низкий, с хрипотцой, не голос, а мечта!)

В газете бесплатных объявлений она прочла, что в Заложном дешево продается двухэтажный дом, и приехала его посмотреть. Хозяин, обещавший встретить ее на станции, не пришел. Мало того, пока она пыталась из автомата дозвониться вероломному хозяину, из сумки вытащили все деньги и документы. Она осталась одна в незнакомом городе: некуда пойти, негде переночевать, не на что даже купить обратный билет. Остается бродить по темным улицам, а утром подойти к первому автобусу и умолять водителя взять ее бесплатно хотя бы до Калуги…

Разумеется, доктор Кравченко, этот на всю Москву известный дамский угодник, немедленно предложил незнакомке ночлег в гостинице, ужин в лучшем городском ресторане и весь мир впридачу. Безо всяких дурных намерений, исключительно из соображений гуманизма.

Через несколько минут прелестница уже улыбалась и шутила. Мило беседуя, они направились к гостинице. Удивительно, но факт: Кравченко начисто забыл про машину, припаркованную у ларька и даже незапертую на радость местным любителям автомагнитол фирмы «Панасоник».

Сколько они шли? Куда? Он не знал. Было темно и, кажется, холодно… Что она говорила? Он не помнил ни слова. Кажется, он даже ни слова не мог разобрать, словно это был незнакомый ему язык… Он видел ее глаза, чувствовал прохладные пальцы, старался попасть в такт легких шагов… Кажется, они целовались на ходу… Кажется, он что-то шептал ей, а она смеялась и уворачивалась… Кажется, неожиданно наступило лето, и они бегали, дурачась, по золотому полю, догоняя друг друга, ныряли за скирды, аукали, словно дети в лесу… Потом она наклонилась к самому его лицу, и доктор совершенно утонул в бездонных черных глазах. Перестал существовать…

Когда Соня пришла в себя, Таня-санитар по-прежнему сидела у нее на груди, но теперь смотрела испуганно, будто не понимая, где находится. Откуда-то издалека в сознание Сони вплывал сдобный голос:

– Ты что же это, кикимор проклятый, вытворила?! Ополоумела, что ль, совсем?! Ты назад в лес хочешь, что ли?!

«Полина Степановна пришла», – подумала Соня равнодушно.

Лицо Тани исчезло. Грудь больше на давило, дышать стало легче. Чья-то рука приобняла Соню за плечи, и Полина Степановна спросила, заглядывая ей в лицо:

– Сонечка, вы в порядке? Что она сделала? Кыш отсюда, орясина бестолковая! – шуганула она Таню и снова наклонилась к Соне. – Не поранила она вас? Нет? Давайте я посмотрю… Сонечка, вы уж извините. Вы же видите, дурная совсем. Не знаю, что на нее нашло, никогда раньше такого не было. Она, правда, иногда весной, перед Троицей, в лес бегает, влезет на дерево, поверещит, да и домой вернется. Видно, натура характера требует, все же нелюдь – она нелюдь и есть. А тут уж и не знаю, что на нее нашло.

Соня поглядела на санитара Таню. Бестолковая орясина, вместо того чтобы скрыться с глаз долой, как велела ей Полина Степановна, прижалась к ее боку и мелко-мелко тряслась, тараща косые глаза. Кажется, она вообще не понимала, где находится и что произошло. Повертев головой, санитар Таня, по всей видимости, заметила царящий в кухне разгром, приоткрыла рот, нахмурилась, и сильно дернула Полину Степановну за рукав.

– Тетя Поля, – затараторила она, захлебываясь собственными словами. – Тетя Поля, смотри, все разбросали!

– Таня, скажи, ты знаешь, кто разбросал? – строго спросила Полина.

Таня снова насупилась и заявила:

– Таня – санитар, будет прибираться. Таня поддерживает чистоту помещения больницы для здоровья пациентов.

Кивнув сама себе, Таня поплелась к кладовке, где хранился разный уборочный инвентарь, и загремела ведрами.

– Орясина и есть, – резюмировала Полина Степановна. – Сонечка, вы еще раз извините, она бестолочь, но добрая. Может, ее кто напугал.

– Может быть, – согласилась Сонечка, потирая горло. Шея болела, и дышать было трудно. – Вы не переживайте, Полина Степановна. Спасибо вам. Я пойду, а то у меня там пациент укола ждет…

Она совсем забыла про Вольского. Теперь вот только вспомнила… Слава Богу, ключи от сейфа с лекарствами никуда из кармана не делись. Полина Степановна открыла кабинет главврача, и через три минуты, сжимая в руке ампулу с кетамином, медсестра Богданова на всех парусах неслась к палате.

Подслеповато щурясь в темноте, она на ощупь дошла до стола, щелкнула выключателем. Свет настольной лампы полоснул по глазам, и темнота по углам стала гуще. Что-то зашевелилось у постели Вольского. Неясная тень выпрямилась во весь рост и быстро заскользила к выходу. Соня бросилась следом.

– Стойте! – закричала она. – Стойте!

Какое там! Человек уже исчез за поворотом, только полы зеленого хирургического халата взметнулись и пропали.

Кто это был? Что делал в палате? У Сони внутри все похолодело. Она обернулась, уже зная, что именно сейчас увидит. Вольский лежал поперек кровати без движения, уставившись в потолок остекленевшими глазами.

Разумеется, она не кричала. Все-таки она была медсестра бог знает с каким стажем, а не обморочная институтка. Она зажгла верхний свет, заглянула ему глаза, пощупала пульс. Пульса не было.

Соображай быстро и как следует, Богданова! В коридоре сидит Федор. Его надо немедленно отправить за Борисом Николаевичем в гостиницу. А пока позвать здешнего дежурного врача. Давай!

И она дала. Опрометью вылетела в коридор, со словами: «Федор Иванович, поезжайте в гостиницу за Борисом Николаевичем. Это очень срочно!». Однако Федора на месте не было. Только смятая «Комсомолка» валялась на диване. Ругая на чем свет стоит Федора, который вечно торчит в коридоре со своими дурацкими газетами и предлагает кофе в самый неподходящий момент, а теперь, когда он действительно нужен, как сквозь землю провалился, Соня побежала в сторону ординаторской – звать дежурного врача.

Надо сказать, на Федора Ивановича она сердилась напрасно. Ехать куда бы то ни было ему сейчас было в высшей степени затруднительно: доблестный водитель пребывал в железном обезьяннике местного отделения милиции со здоровенным синяком под глазом и вывихнутой рукой.

Федор тихо-мирно почитывал газетки, когда с криком «Там вашу машину ломают!» на этаж ворвалась медсестра из приемного отделения.

– Идите же, идите скорее! – тараторила она.

Впрочем, Федора не нужно было торопить. Он уже несся огромными шагами вниз по лестнице, размахивая прихваченным по дороге стулом. Спешил защищать хозяйское добро.

Выскочивший из дверей больницы Федор Иванович чрезвычайно напоминал Самсона, изготовившегося к сражению со львом. Трое подростков, самозабвенно колотившие по стеклам машины железными палками, это, видимо, поняли и бежали с поля боя, едва завидев грозного Федора на крыльце. Все еще сжимая стул в руке, Федор Иванович подошел к изуродованной машине. Стекла перебиты, на боках – вмятины.

– От сучьи дети! – сокрушенно покачал головой Федор.

Он предпочел бы сломать себе обе руки, чем попасть в такое позорное положение. Это ж кому сказать: водитель, а за машиной не доглядел!

Сзади послышалось фырчание и чихи задыхающегося двигателя. Хлопнула дверца, и кто-то закричал фальцетом:

– Не двигаться! Руки за голову!

Федор повернулся, краем глаза заметил щуплого мальчика в милицейской фуражке и тут же упал головой на капот – заложновский оперативник действовал быстро и наверняка, дав Федору дубинкой по затылку прежде, чем тот хоть слово успел сказать.

Очнулся Федор Иванович в обезьяннике, и на все его требования вызвать начальство и составить протокол дежурный с удручающим однообразием отвечал:

– Вот утром начальство придет и разберется с тобой, вандал хренов. А будешь орать – оформлю тебя сейчас за хранение наркотиков. Это у нас быстро.

Не желая быть оформленным за наркотики, Федор Иванович поутих и решил, что разумнее всего дождаться, когда неведомое милицейское начальство все же соизволит явиться на работу, а там уж и разбираться. Он сгорбился на лавке и уставился на решетку, отделяющую его от мира людей доброй воли, законопослушных и свободных.

Соня этого не знала и сейчас, как разъяренная фурия, мчалась по коридору, проклиная Федора Ивановича и набирая на ходу по телефону Бориса Николаевича. Но не успев свернуть за угол коридора, поняла, что при всех странностях, которые здесь творятся, нельзя оставлять Вольского одного. За углом почудилось легкое движение, но Соня уже бежала назад, к палате. Она встала в дверях, посмотрела дикими глазами на Вольского – он все также лежал с нелепо раскиданными в стороны руками – и закричала, что было сил: