Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах - К. Любарский

Там же у Вас выражение глубокого значения: наши религиозные проблемы — «это проблемы Самого Бога, проблемы о Его проблемах»… Да, надо полагать, что задача спасения человека и мира, свободного приобщения их к Божественной жизни — это воистину проблема для самого Бога, и Он может решить её только при свободном содействии человека.

Первое письмо Ваше заканчивается утверждением, что «так очевидна правда веры». Но ведь нет же — совсем не очевидна для очень многих… Во втором письме рассуждение «о совести — из совести», «об Истине — из Истины» может показаться претенциозным, если не будет доведено до такой ясности, чтобы стать понятным для всех.

Теперь приглашаю Вас написать о Ваших размышлениях по основной теме реферата — о Церкви.

14.11.74

(Копия этого письма, кроме первых двух абзацев, была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму.)

Корреспондентка И.

Письмо С. А. Желудкову (от ноября 1974)

Дорогой о. Сергий!

Новая переписка продолжает и, на мой взгляд, значительно накаляет одну из важнейших Ваших тем — тему «анонимного христианства». Ваши мысли по этой проблеме уже давно меня одновременно и вдохновляют, и весьма настораживают.

Не может не вдохновлять столь радостно и живо ощущаемая Вами общность хоть и различных по воззрениям людей — верующих во Христа, представителей других вероисповеданий, тех, кто стоит вне веры, — но одинаково несущих на себе Его «легкое бремя» любви и добра.

Не может не вдохновлять крепнущая под впечатлением от Ваших работ убеждённость, что в человеке на самой глубине, в самых истоках личности есть нечто очень простое и насущное — как дыхание, как хлеб, как сама жизнь — и именно это бесконечно простое и бездонное «нечто» роднит его с другими душами, «по природе своей христианками». А это значит, что возможность понимания и связи между людьми «кореннее» любых разногласий. «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее», — писал Л. Н. Толстой Н. Н. Страхову в 1892 г. От себя добавлю, что только тогда затеплилось во мне личное чувство Церкви, когда привелось понять, что Она, быть может единственная, вот так, всем Существом, настроена на этот общечеловеческий корень и центр, что из этого бесхитростного материала состоит Её единое Тело, Её Душа.

Не может не вдохновлять Ваша способность высоко и справедливо ценить тех, кто в трудной обстановке неверия утверждён в постоянном союзе с совестью, в самоотверженной доблести сердца, и Ваше настойчивое стремление «географически» отнести этот духовный феномен к зоне, непосредственно примыкающей к христианству, определить его как самый «порог» нашей веры.

Вы акцентируете внимание на удивительном сходстве смежных областей — «христианства воли» и «христианства веры». Но ведь ощущения разительности сходства можно добиться, лишь показав всю разительность различий.

«Анонимное христианство» мне, как и Вам, кажется «рубежом». Но в двояком смысле можно рассматривать всякий рубеж: он ближе всего к другой земле и способен стать исходной позицией для последующих шагов уже по этой, новой земле, но он способен оказаться и прочной стеной, преграждающей путь. Вернее, он в равной степени и то, и другое сразу.

Для Вас этот рубеж, этот порог драгоценен сам по себе, и даже в первом качестве — в качестве «исходной позиции» — Вы не склонны его рассматривать. Вы считаете, что прекрасно так, как есть — и так тому и быть: одному вера, другому «добрая воля». Но заметьте: Ваш уважаемый корреспондент, остро полемизирующий с Вами с позиций «агностицизма», в этом пункте — в разделении веры и воли — идёт, по существу, за Вами: забыв хотя бы вскользь сказать, что «христианство веры» невозможно без мощного волевого импульса, что вера требует непрестанного укрепления воли, Вы тем самым отдали волю «другому ведомству» и подсказали один из лейтмотивов ответного письма, в котором мужество и сила, волевая стойкость определяет специфичность атмосферы «честного неверия». Конечно, Ваш друг может не знать, что к тем, кто, по его мнению, пребывает в немощной покорности, обращён строгий призыв Апостола: «Бодрствуйте, стойте в вере, будьте мужественны, тверды» (1 Кор 16.13). Но мы должны сказать ему об этом.

В переписке есть ещё один момент — и момент принципиальной важности — в котором Ваш оппонент, непримиримый в большинстве других случаев, неожиданно вторит Вам, едва ли не полностью совпадает с Вами. Привожу соответствующие цитаты из Вашего реферата и письма Вашего друга-«агностика». Вот что пишете Вы, сравнивая «христианина веры» и «христианина воли», или «анонимного христианина»:

Но у нас, в Христианстве веры — наследственный и личный религиозный опыт, у нас молитва, таинства, чудеса, у нас надежда, от которой дух захватывает. А у него («анонимного христианина» — И.) ничего этого нет, он поклоняется и служит, служит Богу совершенно, так сказать, бескорыстно, не ожидая себе никакой награды, никакой Вечности, из одного, можно сказать, воистину чистого, свободного уважения. Это возвышает его в моих глазах чрезвычайно.

И в конце реферата:

Согласен ли я вот так, ничего не зная о Боге, без всяких расчётов и гарантий, свободно преклониться пред этой красотой, её избрать в решающий принцип моих стремлений и действий? Вот подвиг свободы, который с точки зрения Христианства веры заслуживает высочайшей оценки. Достойно жить в неизвестности. Вот девиз мужества и свободы, при исполнении которого бывает радость великая на небесах (подчеркнуто мною, И.).

Вы благородно стремитесь во всей полноте показать достоинства действительно достойных, и в целом к Вашей позиции нельзя не отнестись с совершенным сочувствием. Но именно такая форма выражения этой позиции вызывает несогласие и тревогу.

Представьте, например, что эти Ваши строки читает не Ваш оппонент, столь непримиримо относящийся к вере, но человек, который с симпатией относится к ней и в данный момент колеблется, не перешагнуть ли ему «пограничную черту». Мне кажется, что под впечатлением Ваших слов он уже занесенную было ногу с готовностью водворит на место. Он не без удовольствия узнает себя в Вашем парадном портрете, хотя, наверное, скромно откажется от героического ореола, на котором Вы настаиваете. Но он неизбежно отметит и то, что портрет Ваш написан на фоне — и фоне контрастном, — на котором проступают куда более негероические и даже нравственно-сомнительные для современного глаза черты «просто христианина».

В самом деле, Вас восхищает, что он, «честный агностик», отдал себя бескорыстному служению добру — а кто, следовательно, корыстен? Ведь Вы? Ведь всякий христианин? Он не ждёт никакой награды — а кто, следовательно, ждёт? Он преклоняется перед Красотой без всяких расчетов и гарантий, свободно — а кто, следовательно, наоборот? И смотрите, как этот Ваш облик христианина, лишь в «подтексте» намеченный Вами, охотно «выявляет» и дополняет Ваш друг и оппонент в своих рассуждениях о христианской идее воздаяния:

Сама мысль о плате, воздаянии вводит в мораль, в поведение — корысть. Это уже безнравственно с моей точки зрения. Я, видите ли, должен быть честным и смелым, добрым и щедрым потому, что мне за это заплатят. Не важно, в чём эта плата состоит, неважно, что ею является спасение души. Плата велика, но это плата.

Стану ли я настаивать, что корысть, намёком отмеченная Вами и напрямик — Вашим другом, в христианстве отсутствует? Нет, напротив, с готовностью соглашусь и с Вами, и с Вашим оппонентом. Но я стану настаивать на том, что корысть есть, но не та, над которой можно бескорыстность анонимного христианства возвысить, а как раз та, которая недоступно сияет над этой бескорыстностью. Она неизбежно не может быть принята с позиций неверия, потому что вряд ли правильно понимается им.

И столь же неизбежное непонимание со стороны самого умного агностика касается таких компонентов веры, как страх, покаяние, покорность, суд. Очень показательно, что Ваш уважаемый корреспондент, который более чем кто-либо по своим личным достоинствам соответствует высокому содержанию, вкладываемому Вами в понятие «анонимный христианин», как раз и нарушил иллюзию спокойного соседства «христианства веры» и «христианства воли». Ведь весь набор его «претензий к христианству», обвиняемому в корысти, страхе, смирении и т. д., есть не что иное, как пограничные столбы, означающие, что тут начинается заповедная зона, которую не постичь извне и которая по-прежнему составляет «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие».

Посмеем ли мы сказать Вашему другу, что страх, суд, воздаяние, покорность — лишь второстепенные компоненты христианства? И верно ли, точно ли искать по каждому пункту «обвинения», предъявляемого христианству, компромиссные, примиряющие объяснения «с точки зрения современного научного сознания»? (Так иногда делаете Вы, когда пишете, например, что «страх и воздаяние в Писании имеют не абсолютное, а исторически-воспитательное значение», или что противопоставляя веру и «дела закона», Павел под «делами» разумел обрезание — и не сверх того. Коли так, то каким же плоским и преходящим оказывается глубочайший текст Апостола!)