Польша или Русь? Литва в составе Российской империи - Дарюс Сталюнас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В соответствии с официальным церемониалом открытия памятника наряду с представителями местных и центральных властей, родственниками М. Н. Муравьева, военными частями, православным духовенством, учащимися в церемонии участвовали и «депутации от г. Вильны, от мещан, крестьян и учреждений»[333]; кроме того, часто в поздравительных телеграммах, которые были отправлены в Вильну по случаю открытия памятника, упоминались высокие заслуги М. Н. Муравьева перед всей Российской империей, во время первой церемонии некоторые ораторы подчеркивали, что памятник не должен пониматься как «укор польскому народу, предмет разлада», поскольку М. Н. Муравьев никогда не боролся с поляками, но «действовал против изменников, поднявших оружие на своего государя»[334]. Историк Т. Р. Уикс утверждал, что риторика официальных лиц и авторов поздравительных телеграмм «не была открыто антипольской»[335]. Эти обстоятельства могут навести на мысль о том, что открытие этого памятника власти стремились инструментализировать с целью восхваления традиционного имперского патриотизма. Комиссия по воздвижению памятника, говоря о М. Н. Муравьеве, называла его «Борцом за Веру, Царя и Отечество», что сильно напоминало триаду С. С. Уварова, описывающую русский имперский патриотизм словами «православие, самодержавие, народность»[336]. При этом риторика периода начала кампании по сбору средств и первых этапов возведения памятника, а также доминировавшая риторика официальных и других поддерживавших эту идею лиц на церемонии открытия памятника была иной по сравнению с риторикой, характерной для российского официального дискурса первой половины XIX века.
Отчасти Т. Р. Уикс прав, утверждая, что в установке памятника М. Н. Муравьеву нет «открытой антипольской» пропаганды. Митрополит Киевский Платон (Николай Иванович Городецкий) еще в 1891 году по случаю получения высочайшего согласия на сбор средств на памятник М. Н. Муравьеву подготовил проповедь, адресованную прежде всего полякам и содержащую напоминание о том, что претензии поляков «на древний русский край» неправомерны, и предложение смириться с тем, что русские – «законные наследники древних владетелей их»[337]. И все же обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев, принимая во внимание «настоящие политические обстоятельства далеко не спокойные», не поддержал распространение этой проповеди, говоря, что «было бы разумно воздержаться от напоминания событий несчастного восстания и озлобленных отношений поляков к русской вере, власти и народности»[338].
Тем не менее и без открытой антипольской риторики этот памятник имел явные антипольские коннотации. Дело в том, что фигура М. Н. Муравьева и в русском, и в польском историческом нарративах несла однозначные символические смыслы, связанные с подавлением восстания 1863–1864 годов. Разница была только в том, что в русском дискурсе его деятельность оценивалась как восстановление справедливости и представляла собой высочайшие заслуги перед империей и русским народом, а в польском – как брутальное подавление борьбы за свободу. Виленский губернатор, комментируя открытие памятника, отмечал, что «польское общество не отрешилось еще от враждебных чувств к деятельности графа Муравьева»[339]. Некоторые авторы поздравительных телеграмм как самую большую заслугу генерал-губернатора называли борьбу с поляками[340], и на открытие памятника планировалось пригласить чиновников, вместе с М. Н. Муравьевым «принимавших близкое и деятельное участие в его трудах по усмирению последнего польского мятежа»[341]. То есть основной месседж, который посылали авторы памятника и поддерживавшие эту идею члены российского общества, состоял в том, что это исконно русская территория и М. Н. Муравьев внес большой вклад в восстановление исторической справедливости. С точки зрения польского общества, что очень хорошо понимали и имперские власти, идея была антипольской, поскольку отрицала права Польши на эти земли.
Как отмечал Ричард Уортман (Richard Wortman), репрезентация Российской империи как национальной (русской) монархии, начало которой было положено во время правления Александра III (1881–1894), не утратила силы и при Николае II (1894–1917)[342]. Концептуализация Российской империи как русского государства прослеживается и в истории с памятником М. Н. Муравьеву. Радикальным выражением этой интерпретации можно считать отправленное по случаю открытия памятника поздравление некоего Г. Кульжинского, заканчивавшееся словами «Россия прежде всего для русских, ура!»[343]. Наиболее часто в российском дискурсе того времени установка памятника М. Н. Муравьеву интерпретировалась как дело «настоящих русских». Именно такую риторику мы видим и в телеграмме, присланной по этому случаю Николаем II[344]. Не раз и не два территория Северо-Западного края в тестах русского дискурса, посвященных возведению и открытию памятника, называлась Западной Русью, Северо-Западной Русью, Литовской Русью и просто Русью[345].
* * *
Имперские власти и находящиеся в их подчинении эксперты в области истории, статистики и этнографии на протяжении XIX века постоянно искали новые аргументы обоснования прав России на территории Великого княжества Литовского. Символическим переломным моментом можно считать появление накануне восстания 1830–1831 годов определения «губернии, возвращенные от Польши». Еще более эту тенденцию усилило использование названия «Западный край». По инициативе С. С. Уварова с 1830-х годов начинается систематическое предъявление исторических прав на Великое княжество Литовское как на русское государство. Исторические права, а также этнический аргумент позволили концептуализировать эти земли как русскую «национальную территорию». Этнический состав жителей края (русских) как аргумент систематически используется с 1860-х годов. Именно тогда начинают постоянно повторяться попытки имперских чиновников «восстановить» правильные (русские) географические названия. Еще позже – на рубеже XIX и XX веков – более интенсивными темпами идет и русификация культурного ландшафта. В тех случаях, когда в официальном и публичном российских дискурсах обобщенно говорится о территории Великого княжества Литовского и Правобережной Украины – вся эта территория понимается как русская «национальная территория», несмотря на то что более информированные, особенно работавшие на этой территории акторы, понимали, что Северо-Западный край неоднороден.
Существование отдельного географического названия Белоруссия, которым со временем начинают обозначать присоединенные после первого и второго разделов территории, имевшее место в различные периоды территориально-административное подчинение не Вильне, но другим административным центрам, некоторые из рассматривавшихся властями планов воссоздания Польши с вовлечением и земель Великого княжества Литовского, но не Белоруссии, практика национальной политики и тексты таких влиятельных историков, как Н. М. Карамзин, позволяют предположить, что правящая и интеллектуальная элита империи видела особенности Белоруссии, выделявшие ее как отдельный регион среди бывших территорий Великого княжества Литовского. Правда, эта Белоруссия еще не была стопроцентно настоящей русской «национальной территорией», в этом смысле уступая так называемому Юго-Западному краю (Правобережной Украине), где власти без каких бы то ни было опасений могли учреждать русский университет. Различные рассматривавшиеся с 1830-х годов проекты реформ территориально-административного деления также указывают на исключительное место Белоруссии на российской ментальной карте: проектами часто предусматривалась передача части
