Человек, который хотел понять всё - Евгений Бенилов

Осознав, в конце концов, психологическую причину своей агрессивности, Франц смог лучше контролировать себя, и после драки с Огузком срывов у него не случалось.

В его характере произошли и другие изменения: он стал ленив и с удовольствием отлынивал от работы, мог с легкостью соврать или даже украсть.

Может, ослабление моральных устоев явилось следствием усердной работы на теоретических… нет, кроме шуток, а? Он стал вставлять в свою речь множество ругательств, а чувство жалости притупилось у него почти до нуля. По своему собственному сравнению, Франц превратился в интернациональный вариант Ивана Денисовича из одноименной повести русского писателя Солженицына.

Минус, конечно, кротость солженицынского персонажа.

– Эй, Профессор!

– Чего тебе?

– Ты что, опять от Починки Инвентаря увернулся?

– А пошел-ка ты, Огузок… рожу разобью!

Новичка привели во время пятнадцатиминутного перерыва перед перекличкой, формально отведенного на прослушивание вечернего обращения Администрации.

Громкоговорители принудительного вещания висели во всех комнатах, включая туалет, однако слушать заключенных никто не заставлял, и все разбредались кто куда: курящие шли в курилку, некурящие – болтали в центральном зале или спальной камере. Разговоры велись предельно бессмысленные («Эх, послали б нас с послезавтрева на папайю, вот бы накушались…»), так что Франц в общей беседе не участвовал. Деться ему, однако, было некуда, ибо выйти за пределы Потока он не мог – внешняя дверь запиралась сразу же после вечерней прогулки.

В тот вечер, лишь только Чмон завел свой любимый рассказ об изнасиловании четырех малолетних девочек, внешняя дверь с лязгом отворилась, и в камеру вошел новичок – толстый парень лет двадцати пяти с испуганным выражением на тупом лице. Под мышкой он держал комплект постельного белья. «Здравствуйте», – боязливо сказал новичок. «Заткнись, гадина! – неприязненно отвечал Чмон. – Еще раз перебьешь – выдавлю глаз». Парень помертвел и в растерянности отошел в сторону. Франц наблюдал за ним издали – толстяк переминался с ноги на ногу у стены и вид имел жалкий, потом робко отворил дверь и вошел в спальную камеру.

Выждав минуты три, Франц, сам не понимая, зачем, последовал за ним… новичок его, на самом деле, не интересовал: тупость и трусость были написаны на толстом лице парня заглавными буквами.

Когда Франц вошел в камеру, «разборка» шла уже на полную катушку: Чирей, прижимая трепещущего толстяка к стене, левой рукой держал его за горло, а правой размеренно бил по щекам: «А ну, снимай штаны, пидор! Снимай, тебе говорят…» – приговаривал он в такт пощечинам. Моджахед со скучающим лицом наблюдал за происходившим со своей койки, сапоги его валялись рядом – очевидно, урки взяли новичка в оборот в форсированном варианте. «Не хочу снимать… Пусти…» – хныкал толстяк. «Это как же ты, козел, не хочешь? – орал Чирей. – Да я тебя сейчас…» Было видно, что парень держится из последних сил.

Как всегда в подобных случаях, вмешиваться не имело смысла: спасти новичка от печальной участи никто, кроме него самого, не мог – а вот неприятности для вмешавшегося могли выйти колоссальные. Да и не собирался Франц вмешиваться, не собирался до тех пор, пока не услыхал собственный голос: «Пусти его, Чирей, чего пристал, дай человеку на новом месте оглядеться…» Дернул же черт его за язык!… реакция на эти слова превзошла все мыслимые ожидания. Чирей отпустил новичка и резко повернулся к Францу, а Моджахед, путаясь в простыне, вскочил с койки: «Ты зачем, гад, не в свое дело лезешь?… Убью!» Франц отскочил и быстро огляделся: Дрона и Чмона в камере не было. Что ж, Чирея он не боялся: реальную угрозу представлял лишь Моджахед… да и тот, запутавшись в простыне, проспотыкался метра два по направлению к Францу и упал на одно колено. «Потом все равно изобьют, – мелькнуло в голове Франца, – так хоть сейчас…» – и он с наслаждением, изо всех сил врезал ногой Моджахеду под подбородок.

Удар пришелся в самую точку – голова урки дернулась назад, глаза замутились; он опрокинулся на спину и замер.

Франц повернулся к Чирею. "Ты чего?… – залепетал тот и попятился назад.

– Смотри, потом хуже будет… Дрон тебя с говном съест…" – «Ты до этого не доживешь, гнида», – сладким голосом отвечал Франц, наступая на него.

Находившиеся в камере заключенные повскакали с коек и окружили их. «Эй, Коряга, Дрона позови!» – крикнул Чирей. «Стронешься, Коряга, с места – убью!» – не оборачиваясь, усмехнулся Франц. Урка допятился до стены… и вдруг с исказившимся лицом бросился вперед, пытаясь лягнуть Франца в пах. Тот отскочил в сторону и с оттяжкой ударил Чирея сбоку в челюсть – урка рухнул на четвереньки.

Сладостный позыв прикончить врага впервые в жизни бросился Францу в голову… он подскочил к копошившемуся на полу Чирею и врезал ему так же, как до этого Моджахеду, – ногой под подбородок. Подонок повалился набок и более не шевелился; на губах у него запузырилась кровь. Франц остановился и схватился рукой за спинку ближайшей койки, сердце его колотилось у горла, ноги подгибались; остальные заключенные молча смотрели на него. Драка заняла секунд двадцать, не больше; что нужно было делать – Франц не понимал.

Но тут, спасая его от необходимости принимать решение, в камеру вошел Мордастый: «Опять, с-сукины сыны, на перекличку опаздываете… – гаркнул он, -…эй, что это у вас происходит?» Все попятились назад, и Франц остался один в проходе между койками, на равном расстоянии от лежавших на полу урок и трясущегося новичка на заднем плане. «Зачинщик кто? – заревел Мордастый. – Зачинщик, говорю, кто, с-сволочи?»; в дверь за его спиной повалили остальные заключенные. Франц встретился глазами с Дроном, и это решило дело. «Я зачинщик, господин Наставник, – сказал он. – Прикажете в карцер?» Через полторы минуты вызванные Мордастым по рации охранники уже выводили Франца во внешний коридор; приговор – три дня карцера с выводом на работу. Оклемавшиеся к тому времени Чирей и Моджахед проводили его полными ненависти взглядами. А последним своим впечатлением Франц унес из камеры страную ухмылку новичка – не испуганную, как можно было ожидать, а какую-то… Франц не мог понять, какую.

Дорогу в карцер он знал хорошо: они свернули за угол, прошли триста метров на восток, потом вошли в узкий вспомогательный коридор. Гремя ключами, охранник отпер решетчатую дверь – после нее оставалось пройти еще метров двести.

Франц шел с удовольствием: три дня карцера казались наилучшим выходом из положения. Он стал размышлять, что бы произошло, случись эта история на пять минут раньше: Моджахед и Чирей оклемались бы до начала переклички, Мордастый бы ничего не заметил, а уж потом… Франц поежился, представив себе, что бы с ним произошло потом. «Ладно, трепка от меня не уйдет…» – философски подумал он и усмехнулся своим мыслям: если б три месяца назад ему кто-нибудь сказал, что он будет так спокойно размышлять о грядущих побоях, – он бы рассмеялся собеседнику в лицо…

Подошвы сапог привычно прилипали к клейкому линолеумному полу, спереди и сзади топали охранники. «Завтра на танцы пойдешь?» – спросил топавший спереди топавшего сзади. «К нам или на женскую половину?» – отозвался задний. «К нам». – «Не пойду». – «А на женскую половину?» – «На женскую тоже не пойду». Справа и слева в стенах коридора виднелись какие-то двери, над головой проплывали заросшие паутиной лампы и водопроводные трубы. «Так чего же ты, разъеба, спрашивал, на какую половину?» – укорил передний, обдумав услышанное. «Не твое собачье дело, – незлобиво отвечал задний. – Отстань, мудила». Они остановились перед дверью карцера. Передний охранник, звеня ключами, с лязгом отомкнул и со скрипом отворил тяжелую металлическую дверь: «Заходи!» – а когда Франц шагнул внутрь, привычной скороговоркой забубнил: «В карцере не курить, на пол не плевать, а с завтрева переводишься на половинный рацион питания, двух-третевый рацион сна и усиленные физкультурные». Не дожидаясь окончания ритуала, второй охранник пошел обратно. «И не вздумай на звонок попусту жать, зараза! Ежели вызовешь без нужды, лучше сразу харахере себе сделай». – «А что такое харахере, господин Член Внутренней Охраны?» – как можно вежливее спросил Франц. «Это когда сам себе хер отрезаешь, – любезно разъяснил охранник. – От слова 'херург', понял?»

Дверь захлопнулась. Послышался звук запираемых замков.

Карцер представлял собой крошечную комнатушку с четырьмя двухэтажными кроватями; под потолком в четверть накала горел красный ночник. С первого же взгляда Франц понял, что ему повезло: он был единственным штрафником (карцеры имелись лишь на каждом третьем этаже, так что в среднем там скапливалось до восьми заключенных с трех разных потоков). Он быстро разделся, залез на дальнюю от параши верхнюю полку и закрыл глаза, стараясь не потерять ни секунды короткого карцерного сна. Лежа в последнем приступе бодрствования, Франц вспомнил прощальную ухмылку толстого новичка: зловещая – вот как ее можно описать… если б только зловещая ухмылка на устах этого труса имела какой-нибудь смысл… Нет, не вяжется.