Правила боя - Борис Седов

Для того было множество причин и прежде всего успех его миссии на Ближнем Востоке.

Выпадение молодого государства Израиль из сферы влияния Советского Союза было крупнейшей внешнеполитической ошибкой Сталина после войны. Развязанная травля космополитов только усугубила этот разрыв. Теперь надо было срочно устанавливать контакты с израильтянами, что было очень непросто – Советский Союз последовательно и непримиримо осуждал политику Израиля, и продолжалось это не год и не два, а вплоть до последних, уже перестроечных лет.

И вместе с тем Сергачев наладил прочные, дружеские, в русле официальной советской политики, контакты и с лидерами палестинцев, в том числе с молодым в ту пору социалистом Ясиром Арафатом, которому Сергачев, вместе с Моссад, исподволь помог встать во главе палестинского Движения Сопротивления.

Арафат, коварный, жестокий, злопамятный Арафат каждый год присылал Сергачеву на православные Рождество и Пасху корзины с виноградом, выращенным в долине реки Иордан. Присылал, несмотря на то, что Сергачев неоднократно менял не только место жительства, но и фамилию, и национальность…

В первый свой приезд Сергачев задержался в Западной Германии недолго, чуть более года. После неприятного и случайного инцидента, связанного с пролитием крови немецких налогоплательщиков, он вынужден был оттуда уехать. Потом еще около года он прожил в ГДР, состоя советником при главе «Штази» Маркусе Вольфе, которого несколько раз видел в гостях у своего отца, но по малости своих лет, конечно не мог считаться ни его другом, ни даже знакомым.

А потом много чего было в жизни кадрового разведчика Петра Петровича Сергачева – работа в Кабуле, где пришлось вспомнить свое знание пушту, фарси и арабского.

Потом – Москва, служба в ближневосточном отделе, потом – во время кризиса на Даманском – Дальний Восток, Китай, Вьетнам, в разгар войны с американцами, снова – Москва, и, наконец, последние двадцать лет – спокойная жизнь в Германии, где он был главой всей советской, позднее российской резидентуры.

Сергачев занимал должность человека, который за все отвечает перед своим начальством и ни за что не отвечает перед немецким законодательством. Петр Петрович Сергачев всегда чтил закон и никогда его не нарушал, во всяком случае, сознательно, считая, что любое нарушение закона – есть признак собственного недомыслия и глупости. Закон написан людьми, и люди вполне могут его обойти, если немного напрягут свои извилины. Причем, чем сложнее выставленные законом силки, тем большее удовольствие получаешь, успешно их избежав. Сергачев в глубине души был гедонистом и стремился получать удовольствие от жизни, особенно если это удовольствие бывало сопряжено с усилением деятельности серого вещества мозга.

Впервые об организации «Ворон» Петр Петрович Сергачев услышал в каком-то несерьезном, полушутейном разговоре с моссадовским офицером, служившим атташе по культуре посольства Израиля в Ханое. Это было в середине шестидесятых, а точнее – в шестьдесят седьмом.

Вспомнили успехи израильтян в шестидневной войне, неудачи американцев во Вьетнаме, и как-то неожиданно в разговоре возник «Ворон». Сергачев сделал удивленные глаза, моссадовец с пониманием кивнул, заговорил о другом, но еще несколько раз за вечер упоминал о «Вороне», ожидая ответной реакции Сергачева. Больше израильтянин тему «Ворона» не затрагивал, из чего Петр Петрович сделал вывод, что он нашел человека, связанного с этой таинственной птицей.

Спросить напрямую о «Вороне» Сергачеву было некого. Шмидт умер, а иеромонах Никон стал архимандритом и настоятелем какого-то монастыря и, вроде бы, получил звание генерал-майора…

Крупица к крупице Сергачев собирал информацию о таинственном «Вороне», чаще всего получая ее от братьев-разведчиков из стран дружественных Советскому Союзу, относившихся к нему со спокойствием традиционного нейтралитета, и особенно много от тех, кто числился потенциальным военным противником. Тем, последним, по статусу было положено знать максимально много о том, что творится в пределах Садового кольца Москвы.

А в восемьдесят девятом, в Германии, к нему пришел человек, который назвался Бруно Вальтером и предложил сотрудничать с «Вороном». Петр Петрович не отказался, от таких предложений не отказываются, просто обещал подумать. Тезка знаменитого дирижера с пониманием кивнул, но был явно разочарован.

Через несколько дней Сергачеву пришел вызов в Москву, а вслед за этим торжественные проводы в отставку…

Оказавшись свободным от обязанностей перед государством, Сергачев поначалу решил посвятить себя поискам книги, вернее, следов книги.

У руля КГБ встал прагматичный Андропов, дело о мистической книге и заключенном в ней тайном знании было отправлено в архив, но Петр Петрович по мере возможности продолжал свои приватные изыскания, которые пока ни к чему не привели. Самое большее – удавалось найти людей, которые что-то слышали о людях, которые эту книгу держали в руках. Но в любом случае все сводилось к двум исходным точкам – монастырю на юге России и сборному пункту подразделения «Эсфирь» под Потсдамом, на берегу озера Швилов. Теперь, пользуясь нежданно нагрянувшим на него свободным временем, Сергачев искал следы книги в России. Самым важным и единственно достоверным оказалось свидетельство старика, работавшего в древлехранилище Пушкинского Дома.

Строго говоря, старичок этот, Дмитрий Захарович Певцов, уже не работал в Пушкинском Доме, но числился там чем-то вроде почетного консультанта, призываемого в случае крайней важности обсуждаемого дела или для экспертизы уникальных находок.

Увы, находки древнеписьменных книг случаются чрезвычайно редко, поэтому Дмитрий Захарович большей частью проводил свое время в двух выделенных ему щедрым государством комнатах большой коммунальной квартиры в центре города, или на убогой дачке садоводства Пушкинского Дома.

Образ жизни Дмитрия Захаровича не находил понимания у окружающих. Носители исконно русской духовности, призванной разбудить мир от спячки и вознести его на невиданные прежде высоты, громкогласно обсуждали в коридоре питерской коммуналки перспективы скорой смерти квартиросъемщика Певцова, высказывая ему это в глаза при встрече в местах общего пользования.

– Чтоб ты сдох, гнида, – говорила ему носительница духовности, для повышения своей культуры бросившая родные горизонты Нечерноземья и приехавшая в бывшую столицу России.

И, чтобы подтвердить серьезность такого пожелания, она плевала Дмитрию Захаровичу в кастрюльку с пельменями. Пельмени приходилось выкидывать, но зато академик российской и множества зарубежных академий Дмитрий Захарович Певцов получал пищу для размышлений об этимологии слова «гнида» и вариантах его словоупотребления в исторической перспективе и в современном разговорном языке. А пообедать можно и чаем с сухарями, благо кипятильник исправно служил ему не один десяток лет, с тех самых времен, когда он, молодой сорокалетний кандидат наук, объездил весь русский Север в поисках древних книг и рукописей.

Дмитрий Захарович Певцов и Петр Петрович Сергачев легко нашли общий язык. Они не были сверстниками, Певцов был старше, начитаннее и грамотнее в самом широком значении этого слова, но он был и наивнее, той простодушной наивностью, когда человек, закрывая глаза, считает, что над всей Землей воцарился мрак.

– Сейчас я вас чайком угощу, – сказал Дмитрий Захарович. – Любите чаек-то?

– Конечно, – радостно ответил Сергачев, последние тридцать лет ничего, кроме кофе, не признававший.

Певцов выглянул в коридор, услышал недобрые слова о своей скорой кончине, удачно увернулся от плевка в свою сторону и сказал:

– А мы – в комнатке сварим, там люди, мешать им буду, в комнате-то оно даже вкуснее получается.

И потом, сидя над разномастными чашками с добротным лагерным чифирем – на Соловках пристрастился – Певцов выслушал короткий рассказ Петра Петровича о его поисках книги, выслушал и всплеснул руками:

– Вспомнили, наконец! Я уж думал, кроме меня, о той книге никто и не знает. Боже ж ты мой, Боже ж ты мой!

И вскочил, и бросился к одной из книжных полок, а у Сергачева сладко заныло сердце, вот сейчас возьмет, да и вытащит откуда-нибудь из второго или третьего ряда, потому что полки были старой работы и делались мастерами не для книг, а для какой-то другой домашней надобности, и положит перед ним эту самую треклятую книгу и скажет при этом скромно – вот она.

И почти так и случилось.

Дмитрий Захарович вытащил из глубины полки толстую, переплетенную кожей рукописную книгу, положил перед Сергачевым и сказал:

– Вот, – но при этом добавил: – Это каталог рукописных книг, хранившихся в библиотеке Соловецкого монастыря. Ваш покорный слуга ее собственноручно составил, за три года пребывания в УСЛОНе. Да-с, славное было время, замечательное, по-своему, конечно. Я же имел честь делить пайку с отцом Павлом Флоренским и тезкой моим, Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, преславным нашим академиком. Вам бы с ним поговорить, он о старописанной книге многое знает. Да-с, многое, но не все, потому что когда я обнаружил на хорах эту книгу, она там под колченогую лавку была подложена, и принес Дмитрию Сергеевичу, тот однозначно свой вердикт высказал, буквально – одним словом. Мусор – вот что он сказал об этой книге. И больше уж к ней не обращался. А я, усердный студиозус книгу в каталог внес и описал ее должным образом, наравне с другими, которые, по мнению Дмитрия Сергеевича, отнюдь мусором не были.