Время не ждёт - Ваграм Апресян

Наумов же гордился тем, что «погибает за идею». В тюрьме он регулярно занимался гимнастикой, пел песни, без устали писал романтические стихи. Признавшись, что он действительно собирался убить царя, Наумов заявил суду о том, что он жалеет о своей неудаче. Никитенко и Синявский также не обнаружили признаков раскаяния, и суд приговорил всех к смертной казни через повешение.

Максим Горький возвратился из Америки в Европу и поселился на итальянском острове Капри. Спутник писателя — Николай Евгеньевич Бурении — вскоре вернулся в Петербург. За ним началась длительная слежка, закончившаяся арестом. Буренина обвиняли в хранении оружия, нелегальной литературы и заключили в тюрьму — Кресты. Почти год водил он за нос следователей охранки, пока те, взбешенные упрямством заключенного и ничего от него не добившись, не передали его дело в суд. Но в искусстве уличать прокурор оказался не более горазд, чем следователи, он, так же как и они, не сумел привести достоверных улик, и судьи вынуждены были оправдать обвиняемого. Очутившись на воле, Буренин ненадолго выехал из Петербурга, чтобы не «утруждать» осаждавших его дом шпиков, затем вернулся и восстановил старые связи.

Игнатьев уже четвертый раз встречался с ним после его возвращения в город. Разговор они начинали обычно с обсуждения разных тем, но, сами того не замечая, переходили всегда на одну главную и волнующую их тему — о наступлении контрреволюции. Обсуждали причины падения зарплаты и возрастающую нищету рабочих, разочарование в революции, наблюдающееся даже среди тех, кто недавно с большой верой в победу боролся за нее, говорили о буржуазной поэзии и музыке, воспевающих ренегатство, проповедующих эгоизм и отказ от служения высоким общественным идеалам. Расправа самодержавия с участниками кронштадтского восстания, подлые провокации, аресты, массовые казни — все это вызывало у них жгучее чувство ненависти, желание продолжать борьбу.

Около года назад на Лесном было арестовано собрание Боевой организации большевиков. После этого крупного провала как-то особенно густо пошли аресты, однако, отметил Буренин, Боевая техническая группа понесла за это время сравнительно мало урона, сумев сохранить свои основные силы. Некоторые из них, как он и Сагредо, попав в тюрьму, вырвались оттуда. Все же над Сагредо висела угроза нового ареста, ввиду чего, по совету товарищей, он вместе с молодой женой — членом Боевой группы маленькой «Соней» — уехал в Швейцарию.

— Это верно, люди у нас уцелели, но есть решение партии распустить Боевую группу, — в заключение ска зал Игнатьев. — Я, собственно, затем и пришел, Нико лай Евгеньевич, чтобы сообщить вам эту новость.

— Интересная новость... Решение окончательное?— раздумчиво спросил несколько озадаченный «Герман Федорович».

— Да. В условиях разгула реакции наша работа становится невозможной. Ожидать скоро вооруженного восстания не приходится, следовательно и оружие нам понадобится нескоро.

— Понятно и печально, дорогой Александр Михайлович.

— Нам дано указание, — продолжал Игнатьев, — хранить добытое оружие в надежных местах до той поры, пока оно снова не станет нужно партии. Рабочие дружины создают уже тайные хранилища. Наши склады— малая часть арсенала вооружения петербургских рабочих, однако работы хватит и нам. Намечено устроить хранилища на Лесном, в Сестрорецке и в Ахиярви. Я бы просил, чтобы вы и Березин выехали со мной в Ахиярви, где нас ждут рабочие Сестрорецка.

Буренин согласился.

На станции Райвола их ждал Микко с «Лизой». Игнатьев и Буренин устроились с одной стороны тарантаса, Березин и Микко — с другой, и лошадь весело побежала по знакомой дороге. Возле деревни Кивинапа крестьяне остановили Игнатьева и выразили сожаление, что уже лето, а его превосходительство не привезло в этом году ни одного воза золы. Игнатьев посочувствовал крестьянам, но уверил, что ничем теперь помочь им не сможет, так как зольная коммерция стала убыточна, и откланялся.

В Ахиярви, в лесу, их ждали восемь рабочих во главе с Поваляевым. Места устройства складов были заранее определены. Двенадцать человек разбились на две группы и не очень близко друг от друга начали рыть землю... Несколько дней они сооружали глубокие склепы, опускали в них ящики с оружием. Сверху склепы крыли бревнами, засыпали толстым слоем земли, накрывали все это дерном и сажали елки.

В сентябре пошли осмотреть подземные склады. Впереди шагали, понурив головы, Игнатьев и Микко, а сзади — Березин и Буренин. Глядя в спины хозяина и работника, Березин заметил в сочувственном тоне, что «классовые враги» одинаково горько переживают оттяжку революции.

Склады оказались в порядке. Зелень дерна слилась с окружающей травой, некоторые елки принялись. Стоя возле одной из них, все четверо вдруг загрустили, точно у могилы. Да и была здесь могила больших трудов и наилучших надежд, которые, быть может, похоронены здесь навсегда. Навсегда?! У Игнатьева к горлу подступил ком. Тяжелое, волнующее чувство овладело всеми, и никто не мог выразить его словами. Неожиданно нашел верные и простые слова Микко.

— Я дал бы многое, чтобы узнать, на сколько аршин вырастет эта елка, когда мы придем к ней за оружием, — сказал он, ища глазами над деревцем точку на фоне хмурого неба.

— Не знаю, сколько аршин ей расти, но точно знаю, что расти ей до самой революции, — в тон ему ответил Игнатьев.

Боевики покинули лес. Небо стояло над ними низкое, затянутое свинцово-черными холодными облаками. Дул промозглый ветер. Возвращались еще больше удрученные, занятые одним мучительным вопросом:

Когда же срубят елки?..

Глава третья

На остров Капри

сентябре 1908 года Игнатьев по заданию ЦК партии выехал в Париж. Там он встретился с Лениным и Крупской. Вождь партии встретил его с дружеской простотой, взволновавшей Игнатьева, долго беседовал с ним. Игнатьев выполнил возложенные на него партийные поручения, пожил во Франции восемь месяцев и выехал в Швейцарию к Сагредо. Супруги Сагредо учились на медицинском факультете Женевского университета. В то лето они отдыхали у границы Франции, в деревне Люсанж Бон-сюрминож. Часов в восемь утра Игнатьев подъехал к уютному, утопающему в цветах коттеджу. «Андрей Андреевич» — или, по-настоящему, Николай Петрович — в белых брюках и голубой майке умывался на веранде, громко фыркая. Завидя его издали, Игнатьев крикнул:

— Вот в какой тихой заводи обитают наши некогда боевые друзья! Привет!

Сагредо поднял голову, его смугловатое украинское лицо осветилось радостной улыбкой. На ходу вытираясь полотенцем, он сбежал с веранды и кинулся обнимать друга. На знакомый голос с криком прибежала и Софья Борисовна. Обнявшись, друзья несколько секунд тискали друг друга, а потом, разнятые Софьей Борисовной, вошли в дом. Завтрак прошел в оживленной беседе об общих друзьях и знакомых. В течение двух дней они разговаривали о делах в России. Когда же взаимная любознательность была удовлетворена, Игнатьев попросил друга сопутствовать ему в экскурсиях по Швейцарии.

Начали с походов в горы. Поднимались мимо чистых белых домиков, садов, красивых декоративных растений, бродили по зеленым росистым склонам гор, изумляясь богатству и разнообразию швейцарской природы.

Ненасытный во всем, что касалось природы и общества, Игнатьев отдавал должное не только флоре и фауне этой маленькой страны, но и быту и нравам ее жителей. Обоих друзей интересовала деятельность различных обществ, к услугам которых они нередко прибегали. Члены общества охотников, альпинистов, велосипедистов обслуживали за плату кого угодно, поэтому в обществе велосипедистов, например, состояли пожилые толстяки, в жизни не ездившие на велосипедах, но дающие их напрокат. Более бескорыстными оказались общества семидесятилетних и восьмидесятилетних курильщиков. Семидесятилетние подолгу дебатировали по поводу формы и длины бороды для членов общества. Две фракции курильщиков — трубочники и папиросники — много спорили о том, что лучше курить — трубку или папиросу — и какой табак лучше.

Жители швейцарских деревень вели тихую примерную жизнь, стараясь не терять зря времени. В полдень крестьянки несли на головах громадные корзины с едой для мужей, работающих в поле, и на ходу вязали чулок. Без дела швейцарцы не проводили ни одной минуты, но и не торопились в труде. По гладким асфальтированным дорогам чинно плыли омнибусы и кареты, снабженные тормозными рычагами. Лошадям не позволялось прибавить лишнего шагу, чтобы не растрясти какую-нибудь богатую английскую туристку. Русского же человека раздражала эта монотонная, построенная на мелком расчете, лишенная душевных волнений жизнь.

— Разве это жизнь?—с досадой говорил Сагредо.— Нет, такая жизнь не по нас. Мы живем хуже, но интереснее.