Чувство вины - Александр Снегирёв

«Если пройду до той плиты за два шага, то скоро все позабуду… Как мерзко выглядят корешки пальм у самой земли… Сотни переплетающихся корешков лезут из-под кожицы-коры словно черви… Если светофор загорится через десять секунд, то мне показалось… Раз, два… загорелся…»

– Почему мы не взяли такси? – спросила блондинка. – Пока дойдем до остановки, изжаримся.

Он не взял такси, чтобы не разговаривать с водителем. Не объяснять, куда ехать. Тут всего три остановки. Зачем такси? Кто ее просил увязываться за ним? Пусть теперь шкандыбает!

Ее каблуки стучали по бетонным, кое-где вывороченным корнями узловатых деревьев плитам тротуара. Вдруг она взмахнула руками и сделала два неловких шага. Вспышка бешенства озарила сердце Курицы. Захотелось толкнуть ее, поддать ей хорошенько, чтобы кувырком полетела.

Он поймал блондинку за талию и, когда ему показалось, что опасность миновала, отпустил. И тут она упала.

Сморщившись, опершись на его руку, она поднялась на ноги. На колене розовела небольшая ссадина.

– Больно? – участливо спросил Курица и погладил ее по заду. Почему по заду? Под руку попался. Не по ушибленному же колену гладить.

– Убери руки… пожалуйста…

Обжегшись ее ненавистью, Курица отнял руку.

– Всё твоя спешка, – процедила блондинка.

– Хочешь, вызову сюда такси, поедешь домой?

– Не хочу домой!

– Но если у тебя нога болит…

– Не болит у меня нога! Сначала вытащил меня из дома, а теперь заставляешь возвращаться?! Наказываешь меня, да?!

Тут она перекосилась вся и разрыдалась. Курица остановился. Он так возненавидел ее в тот момент, что боялся идти с ней рядом.

– Что ты стоишь?! Пойдем, а то в ресторан свой опоздаешь! Не прославишься! – выла блондинка, всхлипывая.

Проходящий мимо толстяк посмотрел на них, а потом еще обернулся несколько раз. Из окна домика напротив выглянула квадратная мексиканская тетка. Блондинка будто специально рыдала все громче и громче.

В автобусе напротив них устроился черномазый балбес. Шорты, майка, мускулы, кроссовки. Ноги вытянул.

Блондинка ногу на ногу положила. Мысок ее босоножки и кроссовка черномазого покачивались в сантиметре друг от друга. Курица смотрел на ее ноги, на свежий педикюр, на его здоровенные «рибок», и стало ему казаться, что ноги эти, белая и черная, друг к другу тянутся. Весь мир превратился для Курицы в это крошечное, размером со злополучную картинку, мелькающее расстояние. «Вот, сейчас. Сейчас коснется».

Но они всё не касались. И ног не отводили, и не касались. Будто нравилось им так балансировать на грани. Скорее бы уж стукнулись, тогда черномазый убрал бы свою, блондинка бы смутилась и свою отодвинула. Но нет, не стукаются. Решили его, Курицу, довести.

– Давайте уже! Чего мнетесь?! – крикнул Курица черномазому.

И совершил нечто невообразимое: схватил парня за щиколотку, блондинкину ногу схватил и стал ими тыкать друг в друга. Черномазый даже съехал с сиденья совсем не мужественно, блондинка завизжала. Курица соединял их ноги, будто порванный электрический провод, подвесной мост, оборвавшийся прямо под ним. Веревки рвутся, и его сейчас тоже разорвет. Курица не чувствовал, как черномазый лупил его свободной ногой, как блондинка расцепляла его пальцы. Он только приговаривал: «Давай, не стесняйся», и сжимал две щиколотки тисками рук.

Обошлось без полиции. Курица никому вреда не причинил, зато сам получил несколько хороших ударов. Голова гудела, правое ухо, сохранившее отпечаток подошвы с частью слова Reebok, горело, и бешеная радость жгла изнутри. Курица ожил, будто барахлящий телевизор, по которому стукнешь – и работает.

– Я видел фотографию, – сказал Курица, когда они остались одни на пустой остановке.

– Какую фотографию? – вильнула блондинка, стараясь перегруппироваться.

– Твоя почта была открыта прямо на его письме. Там была фотография.

Блондинка вся стала камнем.

– Я специально это подстроила.

– Что?

– У тебя слишком комфортная жизнь. Я тебя изнежила. Из-за этого у тебя кризис. Тебе не хватает стресса, трагедии, как у настоящего художника, как у Модильяни, у Ван Гога.

Курица пошел в сторону. Захотел предупредить, что не придет на встречу по поводу развески своих картин, но не смог – забыл мобильник в квартире.

Курица повторял шагами сетку улиц, линовал город параллелями и перпендикулярами. Прямо. Направо. Прямо. Налево. Послеобеденное солнце палило с удвоенной силой. Раскаленный шар напоминал не в меру усердную любовницу, которая решила показать все трюки.

Дорогу преградил парк. Миновав черный пруд с огромной бронзовой рукой, он отдался извилистой, мощенной желтым камнем дорожке. Толстые слоновьи стволы с морщинами на локтевых сгибах ветвей, пятнистая гладкая кожа, ржавые подтеки из трещин. Деревья накрыли его пушистыми крылами.

Вспомнился поздний вечер. Больше полугода назад. Блондинка улетела в Москву на очередное награждение. Он остался здесь поработать. Парк, как и теперь, был пуст. Черный пруд блестел, дорожки исчезали за поворотами. В тот вечер он встретил ее.

Платье напоминало пакет с фруктами, который вот-вот лопнет от натяжения, и дыни-беглянки покатятся по рыжему иерусалимскому камню. Она цокала по темным дорожкам. В сумочке полбутылки виски.

Они толком и знакомы не были. Когда-то виделись мельком. В России. Но узнали друг друга и очень обрадовались встрече. Она приехала на каникулы.

Не сговариваясь, выбрали лавочку. Сели. И между ними что-то такое стало происходить. Натягивалось, надувалось, лопалось и снова натягивалось.

Она сказала: «Хорошая погода».

Он ответил: «Здесь всегда хорошая».

Она предложила глотнуть из горлышка.

Он согласился.

Она сняла туфли. Хороши высокие каблуки, только ветки мешаются.

Возникла пауза.

Еще по глотку.

Она посетовала, что нет парка, посвященного всем мировым злодеям. Всем антигероям. Мемориальный парк Вселенского Зла. Парк жертвам Добра. Там могли стоять памятники Каину, Калигуле с Нероном, Ироду, маркизу де Саду, Джеку-потрошителю, Гитлеру.

Он развеселился и предложил добавить памятники жертвам уничтожения Содома и Гоморры и жертвам Потопа.

Тогда не обойтись без мемориала Иуды.

И маленького музея Змия.

Посмотрела бы она на Авеля, если бы Каин его не убил? Никакого Авеля просто бы не было. Кто теперь был бы козлом отпущения, не будь Ирода и Нерона? Где бы мы сидели сейчас, если бы не Гитлер?

Парк посвящен памяти жертв холокоста. В его середине из черного пруда торчала массивная, неказистая рука из зеленого металла, которая то ли возносила, то ли пыталась уволочь на дно множество маленьких, корчащихся человечков, видимо, тех самых жертв, которым был посвящен парк. Мрачным бастионом чернела стена с увековеченными именами.

Что и говорить, не сотвори негодяи в черных кожаных плащах всех тех злодеяний, которые они сотворили, не сидеть им теперь под сенью прекрасных деревьев в этом замечательно обустроенном парке. А сколько таких парков разбросано по поверхности планеты. Сколько прекрасных мест появилось в ответ на преступления. Что и говорить, у маньяков и живодеров перед человечеством большие заслуги, в основном, правда, невольные.

Он откинулся на спинку скамейки с семисвечником-минорой и слушал увлеченно.

Вроде евреи умные люди, а сами приписывают Создателю какую-то половинчатость. Добро – все, что сытно и уютно, зло – то, что нарушает наш покой.

Новый глоток.

Она очень любит этот парк и даже приводила сюда мужа, который сейчас остался в отеле, устал от перелета. У мужа тогда ничего не получилось. Нервничал, постоянно оглядывался на стену с именами. Боялся, что мертвецы смотрят на них двенадцатью миллионами глаз.

– А у тебя кто-нибудь есть?

– Жена.

Помолчали.

– Дети?

– Семеро. На том свете. Раньше аборты делала, а теперь выкидыши. Сейчас бы ни за что аборт не сделала, если б залетела.

Хотелось бы ему научиться так легко говорить обо всем.

– Ты кого хочешь – мальчика или девочку?

– Мальчика… любишь жену?

– Очень. Не представляю жизни без нее. А ты своего?

Он был спокоен, только громкость собственного голоса никак не мог настроить: его слова звучали то слишком тихо, то вырывались с хрипом.

– Я тоже к своему привыкла.

Опять что-то неразрешенное повисло в воздухе.

– Можно я пописаю?

– Будь любезна.

– Извини, это все виски.

Нырнула в заросли. Оцарапалась. Визг, ругань, шелест струи.

– Слышно?

– Слышно.

– Ну и плевать! – и хохот из кустов.

Потом она засобиралась.

– Ну, пока.

– Пока.

Пошла вдоль черной стены с миллионом имен. Между ними задрожало от напряжения. Он вскочил, схватил ее за плечо. Сгреб. Залепил ей рот губами. Размазал ей губы. Ее колотило. Она закрыла глаза, перестала быть человеком. Поплыла, собой владеть перестала, будто он ей в челюсть двинул. Он смял ее. Задрал платье. Лопатки ее вспархивали, ложбинка спины извивалась. Он толкал ее прочь, чтоб не привязаться, не запасть, не влипнуть навсегда, а потом рвал на себя, подтаскивал, прижимал. Она опиралась о черную стену, шарила за спиной, вцеплялась в него, вжимала, вбивала его в себя. Пуговицу с его заднего кармана оторвала.