Фотографирование и проч. игры - Николай Климонтович

— Нептун тебе в помощь! — разобрал я ее торжествующий клич. (Отчего же Нептун, Господи!)

И в этот момент я на какую-то долю секунды понял (и вспоминаю об этом со страшным стыдом), что она — сумасшедшая. Это было дикое, ужасное чувство. Мне удалось схватить ее за рукав. Я резко дернул ее к себе, и она повалилась в мои объятия. При этом она картинно откинулась на мое плечо и спросила с блаженной бессмысленной улыбкой, томно прикрыв глаза:

— А помнишь, я была птицей?

— Помню, помню, — пробормотал я, леденея от страха, и потащил ее на берег.

— Я была птицей, но сначала — рыбой, — толковала она мне весьма убедительно.

И я, проклиная себя за этот поход, а пуще — за свою нечаянную позорную мысль, говорил себе, что она всего-навсего выпила лишнего, что у всех у нас, ведущих разбросанный образ жизни и занимающихся художествами, просто разболтаны нервы, что все мы — своего рода цыгане психической деятельности, отвыкшие от жесткой внутренней дисциплины, но вовсе не больные, нет, не больные…

— После птицы я стала женщиной, — продолжала она, — и твоей женой.

Я выволок ее подальше от пирса, мы оба тяжело дышали. Она сбивчиво лепетала:

— Нет, нет, я вспомнила, сначала — ты женился на рыбе и потом только превратил меня в женщину, негодник, просто у тебя недоставало воображения жить с рыбой, как жил один рыбак в старой японской сказке, помнишь — у Сайкаку?

Она отстранилась, поправила волосы и взяла меня под руку. И, будто не она только что в безумной пляске кружилась по пирсу, жена пошла рядом со мною чинно, даже несколько чопорно, как ходят или не вполне трезвые люди, или жены стареющих наших классиков под руку со своими мужьями по набережной в Коктебеле, как бы говоря всем своим видом: да, это мы, хоть вы и думали, конечно, что такого не может быть…

Дома мы — чтобы она не простудилась — допили коньяк, после чего она прилегла и мигом заснула. Я откупорил новую бутылку, налил себе еще полстакана, выпил разом, — и все мои давешние догадки разом приобрели совершенную зримую ясность. Теперь они требовали немедленной проверки. Я оделся и снова вышел во двор. Было около шести, но из-за низких, быстро идущих со стороны моря облаков казалось, что уже смеркается. Я направился к бухте. Я был уверен, что теперь же все разъяснится. Смешно говорить об этом сейчас, но намеревался я найти ни много, ни мало — мертвое тело.

Версия моя вполне созрела.

Попытавшись проникнуть в цели и намерения фотографа, с помощью обычной логики я составил такую картину: он, по всей видимости, выполнял свою работу (неважно, заказную ли или продиктованную вдохновением). Снимая здешние виды (ведь было известно, что он занимался съемкой пейзажей), он облюбовал эту бухточку (уголок и впрямь был живописен). Чтобы не тащить с собою аппаратуру, чтобы автомобиль был на виду, он подъехал сюда, вплотную к скалам, хоть и не мог не знать, что это запрещено (однако у него же были какие-то удостоверения и мандаты, быть может — бумага о содействии местных властей, что-нибудь в этом роде; кроме того, он не мог предположить, что его пребывание здесь слишком затянется). Итак, приехав сюда, он первым делом стал выбирать ракурс, искать удобную точку съемки. Ясно, что отсюда, снизу, открывшийся ему вид не удовлетворил его банальностью, узостью горизонта, сдавленностью и искаженностыо пространства. Естественно, ему захотелось подняться выше. Точно так, как я сегодня, он забрался на ближайшие камни — и точно так, как и я, сразу же увидел скалу. И секунды ему не понадобилось, чтобы оценить завидную возможность снимать оттуда, сверху, с ее вершины. И я отчетливо представил себе, какое чувство должен был испытать фотограф, едва оценил вполне эту возможность: охотника, напавшего на след (волнение, азарт, ток крови при внешнем спокойствии, при рассчитанности всякого движения, как это бывает только у профессионалов). Он обошел скалу кругом, примерился — откуда он будет снимать (и я обошел скалу кругом, описал вокруг нее дугу, пока не уперся в отвесную стену, которой эта скала была соединена с соседней, и задрал голову), мысленно построил кадр, а потом решил, где ему нужно нанести на грани нижних утесов свою цветную ретушь (я крайне относительно представлял себе фотодело, бегал когда-то пионером с аппаратом «Смена», но старался вообразить все себе в подробностях)… Сквозь облака пробивалось теперь закатное солнце, и обрызганные раскрашенные поверхности камней дивно светились, отливая то перламутром, то рубиновым вином.

Фотограф должен был рассчитать время съемки. Скорее всего, он выбрал часы ближе к закату, далеко за полдень, когда отчетливее становятся тени и контуры, когда солнце скользит по воде и камням, разбрасывая разнотонные блики. Было это два дня назад. И если он сорвался со скалы по эту сторону, то я бы уже наверняка наткнулся на него, а если бы его нашли раньше, скажем, вчера, то это наверняка стало бы известно в поселке. Значит, задумав снимать сверху с этой стороны, поднимался он — с другой.

Сам разгоряченный своею версией и собственной догадливостью, я обошел скалу с другой стороны, но снова уткнулся в стену. Значит, значит, соображал я, по ту сторону может быть невидимая, недостижимая с берега расселина, куда и могло свалиться тело. Мне надо во что бы то ни стало подобраться к скале с той стороны, разыскать его, оказать помощь — если помощь была ему еще нужна.

На первый взгляд это была смехотворная версия, так мало у нее было опорных точек, так маловероятно она звучала сама по себе. Но, зная, что жизнь всегда прихотливее самого беллетристичнейшего вымысла, я с чистым сердцем отдался своей фантазии, вполне в нее уверовав. Что и давало мне силы к действию (я подвержен рефлексиям, знаю о себе это и их, рефлексии, подавляю, отчего зачастую становлюсь их жертвой наоборот — совершаю глупейшие вещи, которые никогда не сделал бы человек, со своими рефлексиями находящийся в состоянии мира). Я хорошо представлял уже себе и самого Фотографа: мужчину моих лет, но стройного, с хорошим тренированным телом, с седыми густыми волосами и горбоносого (отчего горбоносого, я и сам не знал).

Мне предстояло зайти к скале с тыла, для этого я сделал солидный крюк, долго перебирался по отвалу, полному острых, с торчащими вразнобой концами камней, потом стал карабкаться по какой-то осыпи, цепляясь руками за жалкие прутья кустов и обжигая руки. Накрапывал дождь, плащ мешал мне, к тому ж снова потемнело, облака сомкнулись, и море и небо за моей спиной стали цвета мутного розового киселя. С трудом добрался я до какой-то площадки, отдышался, оглянулся назад. Метров на десять я таки поднялся. Прямо передо мной был все такой же бесконечный осыпающийся склон, но направо, по направлению к скале, из-под глины и щебня выглядывала скальная порода, напоминающая ребристый позвоночник какого-нибудь доисторического чудища. Я легко продвинулся по ней, но опять уткнулся в стену. Сзади меня ждала лишь перспектива ползти снова по осыпи вниз, а скорее — сринуться с нее на острые камни вместе с кучей земли и песка, — и я полез вверх.

Скалолазанье — не моя стихия (даже будь я втрое менее скромен — не смог бы этого не признать). Но природная моя неспособность к этому искусству (оставляя за скобками возраст, вопиющую неспортивность, сидячий образ жизни и выкуривание в течение последней четверти века по пачке сигарет в день) сейчас усугублялась накрапывающим дождем, неподходящей одеждой и выпитыми четырехстами граммами армянского коньяка. Впрочем, последнее обстоятельство (вкупе с азартом поиска и вполне мальчишеской игрой в Шерлока Холмса) поначалу оборачивалось плюсом: на трезвую голову я, скорее всего, никогда никуда не полез бы. Но, пожалуй, неосознанная идея соперничества гнала меня вперед, если же сказать еще точнее — глубоко спрятанная ревность. Теперь задним числом я понимаю, что моя вертикальная гипотеза сформировалась, скорее всего, из чувства противоречия и уязвленности, ведь жена моя первая высказала горизонтальную версию.

Я полз вверх весьма старательно, то и дело повторяя сам себе, что должен быть особенно осмотрителен, поскольку немножко выпил (ровно так, как пьяные все стараются пройти по одной половице, что трезвому никогда в голову не придет). Я тщательно нащупывал выемку впереди, прилежно шарил ногою, подтягивался и казался сам себе ловким. Я думал о фотографе. И представлял себе, как тот же путь проделывал и он, но с камерой на шее, еще с какими-нибудь неизвестными мне приспособлениями, и отчего-то в этот момент совершенно забыл о том конце, который сам же ему и уготовил. Это было как затмение, странное расщепление сознания, я на миг почувствовал упоение от этого своего упорного подъема вверх, от смелости своей в достижении цели. Дождь затекал в рукава, пальцы немели, но я как будто сам чувствовал, что это не у него — у меня упругое загорелое тело, длинные седые волосы, которые я отбрасываю красивым движением гордой головы, горбатый нос. Мы были с ним на какое-то мгновение — одно существо, припавшее к громадному телу темной каменной скалы, которую решили победить. Мы были вместе самозабвенно обуяны сладкой тоской покорения — так гибнет рыба, идя вверх по порогам горной реки, так мальчишки карабкаются над пропастями с тем, чтобы намалевать на головокружительной высоте свое уменьшительное имя, дату подвига и название своего населенного пункта. Но то — лишь запечатление своего имени, мы же с Фотографом вознамерились запечатлеть мир…