Фотографирование и проч. игры - Николай Климонтович

Жена слушала меня спокойно и со вниманием. Когда я кончил, отвернулась от меня и задумалась. Помолчав, она тряхнула головой и решительно воскликнула:

— Чушь! Чушь!

И я мог не сомневаться, что относится это к моим дедуктивным способностям.

Когда я работаю, я должен всякую минуту ощущать невидимое присутствие своей жены — за стеной в нашей городской квартире, в саду ли, когда мы живем летом на даче (однажды раз и навсегда было решено, что мы не ездим больше по творческим домам, где тебя заключают в какую-нибудь вполне случайную компанию, томящуюся бездельем и собственной избранностью, после первой же выпивки бесцеремонно пытаются испробовать твою личную жизнь на прочность, а получив отпор, начинают смотреть со смесью страха и презрения — как на прокаженного; все это похоже на коллективное безумие и негласный сговор о непременном промискуитете — ах, как вкусно выговаривает это словечко моя жена). На худой конец, я должен знать, что она отлучилась по делу, ушла за покупками, поехала в редакцию, и тогда, ни на секунду не отвлекаясь и думая только о своем рассказе, я чувствую, что вот сейчас она в метро, сейчас стоит на троллейбусной остановке, вошла в магазин, а вот, наконец, движется по направлению к дому. Этот парапсихологический эффект реален настолько, что я никогда не ошибаюсь в количестве шагов, что осталось ей в подъезде до лифта, и открываю дверь за секунду до того, как она в нее позвонит или вставит в замок ключ. Поэтому сейчас я с абсолютной ясностью почувствовал, что ее нет рядом. Заставив себя просидеть за столом еще минут пять (абсолютно впустую, конечно), я встал и убедился, что и ее рыночная корзинка, и кошелек на месте. В беседке, разумеется, ее тоже не было. Я спустился к морю кратчайшей дорогой (это всякий раз бывало для меня работой, но жена иронией и уговорами каждый день спроваживала меня по этой крутой тропинке, не давая спуститься к пляжу кружным пологим путем, — для похудания), но на том месте, где мы устраивались обычно, ее тоже не было (впрочем, я знал, конечно, что ее там не будет). Я побрел вдоль моря в сторону пристани, вполне бесцельно, не зная, дать ли волю раздражению или все силы использовать на то, чтобы подавить волнение и тоску (впрочем, точнее это было бы назвать страхом, сосущим гадким загнанным внутрь постыдным страхом в один прекрасный день остаться без нее и обессиливающим томлением от гипотетической необходимости искать другую женщину, с которой ведь никогда не сможешь уже так же сродниться, чье присутствие в твоей жизни придется терпеть, морщась от отвращения, едва только взглянешь на ее жирный загривок — отчего-то всякая другая возможная подруга представляется мне именно с жирным загривком)….

Я увидел ее издалека на пирсе (и это при моей близорукости) — моя жена прекрасно сложена, выше меня на три сантиметра, с хорошо посаженной небольшой головой на стройной шее, с очень прямой спиной; сегодня на ней было ярко-красное длинное легкое индийское платье с желто-зелеными кругами на животе и спине, колышущееся возле ее тела. Через несколько шагов я увидел, что говорит она с группой матросов, обслугой прогулочных катеров. Как ни неприятно это было, я понимал, что фактически выслеживаю ее… Она была оживлена, правой рукой все приглаживала непослушные под ветром волосы, а в левой на отлете держала большие пляжные очки, которыми жестикулировала. Меня и восхитило, и тайно уязвило, что вот так, со стороны, в компании незнакомых молодых мужчин, она выглядит много моложе своих тридцати девяти (хоть у нас с нею и считалось, что она на редкость хорошо сохранилась, и я был вполне искренен в этом сговоре); но что было еще нелепее, она казалась много жизнерадостнее, чем обычно, — никакой напряженности или застылости, какими она умела буквально гипнотизировать малознакомых людей, если они вели себя, на ее взгляд, чересчур вальяжно.

Я отвернулся и пошел прочь. Я чувствовал себя несчастным ревнивцем и мелким пакостником, готовым задушить малейшее движение близкого человека — к свободе (что могло, знаю по себе, привести лишь к пароксизму упрямства), и вместе с тем напряженно решал — расскажет ли она мне о том, что делала там, на пирсе. Дойдя до нашего обычного лежбища, я присел на гальку, снял рубашку и принял позу раздумья — на тот случай, если она хватится меня и догадается спуститься на пляж. Я втайне считал, что жена моя весьма тщеславна, но и потакал ей в этом её пороке, зная, что тщеславие ее, вовлекая в свою орбиту и меня (ленивого, хоть в молодости и не лишенного честолюбия и порыва выбиться из провинции — и в географическом, и в духовном планах), дает нам энергию существования среди людей; мы приняты нынче в хороших домах (и двери их открылись нам отнюдь не только из-за моих удачных премьер и книг), посещаем вернисажи, не прилагая к тому усилий (художники сами приглашают нас), оказываемся на всех громких премьерах и громких просмотрах в Доме кино; если мы ужинаем в ЦДЛ или в ЦДРИ, то всегда в очень приличной компании, а если во время вечеринки у нас дома звонит телефон, то, скорее всего, положив трубку, жена будет иметь возможность произнести вслух какое-нибудь известное имя; короче — мы приняты в тот неоглашаемый список, который и называется вся Москва (как же далек я был от этого еще десять лет назад и как же далеко все это от того, о чем мне грезилось когда-то). И мне все чаще начинает казаться, что когда мы уединяемся в просветах этой светской жизни в таких вот поселках или в маленьких безвестных пансионатах в Крыму, на Каспии иди в Прибалтике, где только мне и удается по-настоящему работать, то мы не просто уезжаем из города, но — скрываемся. Но от кого же мы бежим, от чего прячемся, почему сейчас, когда вроде бы все наладилось, мы сделались не то что бездомны, но как бы полудомны? Как случилось, что близкие друзья рассосались — умерли, уехали, отдалились, что многие из окружающих нас — фальшивы в своей к нам симпатии, и что наше отсутствие в Москве если кому-то и заметно, то лишь моим редакторам, завлитам и режиссерам, да и то в те моменты, когда я для чего-либо вдруг понадоблюсь? И почему оказалось сейчас, когда больше половины жизни прожито, что, честно говоря, даже и выпить в охотку не с кем, поговорить по душам или поплакаться, что, по мере того как сил и желаний делается меньше, жизнь все больше напоминает табор, карусель, балаган, лица мелькают, встречи — случайны, и мы мечемся по стране из угла в угол, бросаемся за границу, шарахаемся назад и, потомившись на Пицунде, рассказываем в Москве, как нам было чудесно, а явившись в Дубулты, говорим об откровенно скучном кинофестивале, как он был интересен и хорош. В свою собственную квартиру мы возвращаемся лишь вынуть из ящика почту, и квартира нам кажется чужой, и мы в тот же вечер строим планы будущих поездок, потеряв, должно быть, безвозвратно то, что некогда называлось укладом. И многие вокруг нас живут так же, без устойчивых связей, без заполненности многих жизненных пустот, уголков и промежностей, не отличая каркас от прокладок, будто жить мы все собираемся только завтра, а нынче лишь собираем багаж…

Я заметил, что неподалеку двое мальчишек заняты странным делом: на пляжной гальке они оставляли какие-то знаки, прыская краской из иностранных аэрозольных баллончиков. У каждого было по баллону в руках (желтый и красный), но краска уже лишь сочилась, видно, была на изморе.

— Эй, — окликнул я, — что это у вас такое?

Нынешние мальчишки не пуганы; они подошли охотно, один из них протянул мне баллон.

— Пожалуйста, — сказал он снисходительно и даже с оттенком сарказма (быть может, сарказму их теперь учат одновременно с таблицей умножения).

— И где вы это взяли? — спросил я сурово.

— Нашли, — пожал плечами другой.

— Вон там, под скалой, — добавил первый и показал в сторону бухты.

— Но там больше нет, — уточнил его приятель, — мы все обыскали…

Как всегда и бывает, моя жена появилась ровно в тот момент, когда я этого меньше всего ждал. Я лишь успел отдать мальчишкам баллончик, как она набросилась на меня сзади, укутав с головой махровым полотенцем, пригибая мою голову к земле, приговаривая:

— Вот где попался, гуляка!

Это было неожиданно, игры такого рода практиковались между нами много лет назад (в молодости жена любила иногда дурачиться, обниматься, барахтаться), но сейчас я припомнил это без всякого удовольствия, потому, очевидно, что и сам был когда-то много более прыток, чем теперь.

— Ну что ты, что ты куксишься, — все теребила она меня, называя по уменьшительному имени. И тут же объяснила причину своей неожиданной веселости: — Я кое-что узнала!

— Что же ты узнала? — спросил я, отбившись.

Она опустилась на гальку рядом, накрыла длинным подолом колени, обняла их руками и устремила взгляд в морскую даль (круг на ее животе скукожился, а на спине расплылся).