Год любви - Пауль Низон

Обед Штольц пропустил, но теперь нагулял аппетит. Зашел на кухню, договориться с хозяйкой. Сказал, что предпочел бы питаться не в одиночку, у себя в комнате, а вместе с ними, на кухне.

Фамилия хозяев была Видмайер; как выяснилось, они тут всего-навсего арендаторы и, кстати, не из местных. Принадлежит усадьба евангелической церкви, которая здесь, среди преимущественно католического населения, образует диаспору. Почвы тут не больно хорошие, во всяком случае нелегкие в обработке. Долго Видмайерам тут не продержаться. На вопрос об изначальном предназначении жилого дома ему сообщили, что раньше это был охотничий домик. Постройка вконец обветшала, вряд ли ее будут ремонтировать, скорее уж снесут и выстроят что-нибудь новое.

Позже, за ужином, они сперва сидели молча, в основном потому, что г-н Видмайер никак не начинал разговор. Обратившись к нему с каким-то вопросом, Штольц с удивлением заметил, что тот покраснел. Когда же Штольц упомянул о встрече со стариком, Видмайер сказал:

— Понятно, вы встретили майора.

Майор поселился здесь еще до них, он беженец из Восточной Германии, живет на крохотную пенсию. Комната у него во флигеле, но появляется он редко, точнее, только под вечер, когда идет в «Безотрадный источник», ну, в трактир, что дальше по дороге, в лесу, он там регулярно пьет шнапс.

Кроме капусты и картошки, на ужин опять была консервированная колбаса, которую Штольц запивал большим количеством сидра. Мясо у них редкость, тем более что с последнего забоя уже много времени прошло, сказала хозяйка, глядя на банку. Так что хочешь не хочешь, а обходись консервами, до очередного забоя.

К хозяевам Штольц сразу проникся симпатией. Они как солдаты на передовой, думал он, утратившие надежду, но совершенно не озлобленные.

Г-н Видмайер очень легко краснел, что при его худом, длинноносом лице и в его годы — ему было под пятьдесят — вызывало удивление. Свои реплики он обыкновенно начинал словами «ну, значится, так» и пересыпал их многочисленными «н-да». Если же он вконец запутывался в своих «н-да» и «ну, значится, так», на выручку приходила хозяйка, не выказывая при этом ни назидательности, ни нетерпения, ни тем паче пренебрежения. Напротив, подсказывая мужу нужные слова, она смотрела на него с нескрываемой нежностью, ну а он, по всей видимости, не только привык к ее поддержке, но и ждал оной.

Оба они были смешливы, и когда Штольц завел речь о гусях, хозяин побагровел и прыснул со смеху. Они видели, как пернатые бестии обратили его в бегство, в один голос сказали оба, а Видмайер добавил, что, коли гусак обнаглеет, Штольцу надо попросту схватить его за шею и хорошенько встряхнуть.

На видмайеровской кухне Штольцу было тепло и уютно, однако в глубине души он сознавал, что малодушно поддается этому обманчивому уюту. Цепляется за разговор, чтобы отсрочить уход. На кухне они сидели тесным кружком, бездельничали, потому что день с его хлопотами подошел к концу, а снаружи, за стенами дома, никаких соблазнов не наблюдалось; лишь беспредельная ночь, полная едва внятных и, даже если вслушаться, совершенно необъяснимых естественных шорохов, окружала дом, окружала кухню — единственное сейчас средоточие жизни в пугающей пустоте. К концу подошел не его день, не его дневные хлопоты, но он брал в долг толику чужой усталости и истомы. Штольц чувствовал, как мало-помалу прикипает душой к Видмайерам. Когда его совсем разморило, он встал с твердым намерением сразу лечь в постель.

Среди ночи он проснулся — видел какой-то сон, но не запомнил о чем, осталось только настроение. Ни вернуться в этот сон, ни вообще заснуть не удалось. Поэтому он оделся потеплее, взял один из томиков с письмами и начал читать.

«Есть люди, у которых в душе горит яркий огонь, но никто и никогда не заходит погреться возле него, а прохожие замечают разве что легкий дымок над трубой и шагают дальше своей дорогой. И что же в таком случае делать? Поддерживать этот внутренний огонь, замкнуть в себе его сущность, терпеливо ждать, безразлично в каком нетерпении, дожидаться часа, когда кто-нибудь соблаговолит сесть подле него и там остаться? Кто верует в Бога, пусть ждет часа, который рано или поздно наступит».

«Пишу тебе в некотором смысле наудачу, — писал Винсент своему брату Тео, — как было бы хорошо, если б ты хоть чуточку постарался увидеть во мне не бездельника, а нечто иное. Ведь не все бездельники одинаковы: бывают бездельники по лени и слабости характера, по низости натуры; если хочешь, можешь считать меня таким. Есть и другие бездельники, бездельники поневоле, которые сгорают от жажды действовать, но ничего не делают, потому что лишены возможности действовать, потому что у них нет того, без чего нельзя трудиться плодотворно, потому что их довело до этого стечение обстоятельств; такие люди и сами не знают, на что они способны, но инстинктивно чувствуют: “И я кое на что гожусь, и я имею право на существование; я знаю, что могу быть совсем другим человеком! Какую же пользу я могу принести, чему же могу служить? Что-то во мне есть, но что? Это совсем иной род бездельников — если хочешь, можешь считать меня и таким».

Штольц полистал биографию, предпосланную томикам писем. Из нее следовало, что означенный фрагмент относится к тому периоду, когда Винсент, некоторое время подвизавшийся как проповедник в бельгийском угольном районе Боринаж, был отстранен от должности. Он слишком далеко, зашел в своем миссионерском рвении, и начальство перестало ему доверять. Конечно, когда на одной из шахт произошла катастрофа, он прекрасно показал себя, помогая раненым и больным. Но во всем остальном впадал в крайность. Не умел держать подопечных на расстоянии, жил как они и даже еще беднее, раздаривал все, что имел, и отказывался от всех послаблений, положенных ему по должности. Хотел не только проповедовать Евангелие, но по-евангельски жить. И сделался неугоден.

Вскоре после увольнения, еще находясь в угольном районе, Винсент писал брату:

«И все же именно среди ужасающей здешней нищеты я чувствовал, что энергия возвращается ко мне, и говорил себе: "Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять возьмусь за карандаш, который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну работать”, - и с той поры, думается, все для меня изменилось, я теперь в пути, карандаш мой стал немного послушнее и день ото дня подчиняется мне все лучше».

Штольц бодрствовал, сидя в комнате видмайеровского дома в чужом Шпессарте, вокруг была ночь, все и вся спит, бежать некуда, даже в сон не спрячешься, он попал в ловушку с этой своей задачей, которая внушала страх, поскольку он понятия не имел, как к ней подступиться; он чувствовал, что готов поддаться панике, а вдобавок замерз и оцепенело глядел вокруг, не зная, осилит ли когда-нибудь свой план, а стало быть, сможет уехать отсюда, ведь этот план привел его сюда, загнал в эту ситуацию, сам он не имел к этому отношения, однако ж находился здесь.

Чтобы вырваться из круговорота этих мыслей, он вновь углубился в письма. Уцепился за чтение, чтобы выдержать напор ночного безмолвия.

Штольц читал, но, пытаясь сосредоточиться на содержании, поймал себя на том, что все время украдкой, искоса поглядывает на комнату, словно хочет убедиться, что там никого больше нет. Он был перепуган, прямо-таки ждал чего-то зловещего, страшного. Конечно, твердил себе, что завтра все будет выглядеть совершенно по-другому, но успокоиться не мог. Внезапно ему почудился чей-то голос. Фразы, множество фраз, вообще-то не имевших касательства к письмам, звучали в мозгу. Фразы, которые, как видно, возникли у него при чтении и которые он тогда с трудом подавил. Теперь же они вырвались на свободу. Касались они его лично, его ситуации, и не только теперешней, а вообще всей его жизни. Эта внутренняя речь отчетливо показала, что он — студент, муж, отец, человек, занятый осуществлением намеченного плана, — на деле не имел ни опоры в жизни, ни интереса. Он, Штольц, никогда еще не испытывал отчетливого интереса ни к вещам, ни к людям, ни даже к себе, меж тем как этот другой отчаянно стремился совершить ради ближнего что-нибудь полезное, самоотверженное, беззаветное. Стремился изо всех сил, только еще не нашел способа претворить в жизнь свою пылкую готовность. Юношей Винсент любил рисовать, читал Штольц в биографии. А поскольку у них в семье, помимо священников, были торговцы картинами, на первых порах избрал для себя служение музам. Поступил учеником в почтенную голландскую фирму, торгующую картинами, и уже вскоре был переведен в ее лондонское отделение. В Лондоне некая девушка, видимо, дала ему от ворот поворот. И после этого характер Винсента резко изменился. Он стал задумчив, эксцентричен, раздражителен и упрям. Его было перевели в парижский филиал, но вскоре опять уволили, главным образом за нарушения субординации. В результате Винсент бросил торговлю картинами, снова поехал в Англию, на сей раз к методистскому священнику, помощником проповедника. Эта попытка опять-таки потерпела неудачу, по причине Винсентовой неуживчивости. Он вернулся домой, решив по примеру отца стать священником. Чтобы подготовиться к вступительным экзаменам в университет, он посещал частную школу, однако не преуспел. И с тем большим пылом ринулся в мир библейского богословия и литературы. Школу он оставил больной от слабости и нервного перенапряжения, но обуреваемый сумасбродными религиозными идеями. Отдохнув у родителей, он поступил в брюссельскую миссионерскую школу и всего через несколько месяцев был на пробу (и неудачно) послан к шахтерам.