О тех, кто предал Францию - Андрэ Моруа

Эррио мерещилась либеральная Европа, сплотившаяся в Лиге наций вокруг английской и французской демократий. Он надеялся осуществить этот идеал при помощи кампании в пользу разоружения и уступок германской Веймарской республике. Но он прекрасно понимал, какую опасность для Франции представляет рост реакционных и ультранационалистских сил в Германии. Еще тогда, когда Франция была первой военной державой европейского континента и ее экономическая мощь была прочно ограждена от возможных посягательств со стороны соперников, Эррио терзал страх при мысли о падении рождаемости во Франции и о грандиозных военных и промышленных возможностях Германии. Он стремился противопоставить этим опасностям соглашение с СССР и более тесное сближение с США. Он видел Францию в роли стража либеральных принципов в Европе, связанного союзом с Англией и поддерживаемого с флангов потенциальными союзниками в лице СССР и США.

Ради этой концепции — либерализм, разоружение и французская безопасность — Эррио не щадил трудов. Но его сила воли далеко не соответствовала широкому и проницательному уму. При первом же сопротивлении у него опускались руки. Он мог бы пробиться сквозь «золотую стену»; мог бы ослабить петлю плутократии, душившую французскую политическую жизнь.

Его противники не стеснялись пускать против него в ход все, что могло бы восстановить против него общественное мнение. У Эррио нехватало духу ответить тем же: он уступал. Он не решался призвать на помощь внепарламентские силы — рабочий класс Франции и демократически настроенную мелкую буржуазию, стоявшую за его спиной. Он довольствовался словесными обличениями и в страстных филиппиках укорял обладателей золотых мешков в том, что они парализуют действия всякого работоспособного французского правительства. Но вместо того чтобы сражаться с этими своими противниками всеми имеющимися в его распоряжении средствами, он вступал с ними в компромиссы. Он клеймил плутов и взяточников, но чувствовал себя неспособным бороться с злоупотреблениями. Его имя ни разу не было замешано в какой-либо скандал или сомнительную историю. Но сам он брал под свою защиту многих коллег по партии, которые, как ему прекрасно было известно, пользовались депутатским званием для устройства личных дел.

Он твердо верил в коллективную безопасность. Но он хранил молчание, когда руководящие деятели его партии, Даладье и Боннэ, пускали ее ко дну. Он говорил мне, что, по его убеждению, победа республиканского правительства в Испании имеет жизненно важное значение для национальных интересов Франции. В частных разговорах он ожесточенно клеймил политику невмешательства, а в то же время он не отказывал в своем молчаливом благословении кабинетам, проводившим эту политику. Он заложил основание для франко-советского пакта о взаимной помощи. Но когда Даладье и Боннэ превратили пакт в клочок бумаги, он позорно капитулировал перед «реалистами». Были моменты, когда один жест Эррио, одно его слово, простой публичный выкрик против зловещих махинаций «пятой колонны» мог бы повлиять, хотя бы временно, на курс французской политики. Жест оставался несделанным; слово оставалось непроизнесенным.

Эррио любил, слишком сильно любил легкую привольную жизнь Третьей республики. Литератор и знаток искусства, он писал хорошие книги о Бетховене, о мадам Рекамье, о прекрасном городе Лионе и... о прекрасной французской демократии!

Эррио любит поесть, как другие любят выпить. Мне часто казалось, что Эррио в состоянии опьянеть от еды. Он особенно бывал в ударе после изысканной и в то же время обильной трапезы в духе лучших традиций французской кухни. Его речь сверкала тогда, как фейерверк. Он развивал свои планы с непоколебимой авторитетностью и страстным убеждением. Собеседники, как зачарованные, прислушивались к модуляциям его голоса.

В чем была главная беда Эррио? Эррио всегда оставался заядлым пессимистом. Он сказал мне однажды, что не верит в возможность решительного изменения французской политики. Свою собственную слабость он принимал за национальное свойство. Его личное обаяние, авторитет и блестящая культура скрывали за собой пустоту безверия и пессимизма. Он не принадлежал к лагерю «умиротворителей». Он был противником фашизма. Но его колебания, его любовь к комфорту, к легкой жизни, его стремление всегда итти по линии наименьшего сопротивления, его разъедающий пессимизм и, наконец, недостаток мужества в решающие минуты — все это в немалой степени способствовало крушению французской республики. Его прекрасные слова так и оставались словами.

Небольшого роста, коренастый, с бычьей шеей, Эдуард Даладье никогда не принадлежал к числу выдающихся французских ораторов. Ему не дано было зажигать слушателей энтузиазмом, царить на конгрессах и ослеплять парламент фейерверком красноречия. Даладье — аппаратный работник par excellence. Эррио проверял и укреплял свое влияние в партии на ее конгрессах; Даладье предпочитал заниматься подготовкой конгрессов. Он всегда благоволил к людям, достаточно честолюбивым, чтобы добиваться влияния, и достаточно раболепным, чтобы не соперничать с «патроном». Эррио сам выдвигал деятелей, вроде Даладье и Шотана, которые потом предали его и отняли у него руководство партией; Даладье же поощрял лишь людей смиренного, секретарского типа.

Даладье любил покрасоваться в роли «человека из народа», который добился всего благодаря своим прирожденным талантам. Он охотно рассказывал о своей тяжелой юности и о том, как он проложил себе дорогу без всякой поддержки. Он часто называл себя продуктом французской демократии, где «каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл».

Молчаливость и подозрительность Даладье не располагали к общению с ним. Его окружали всегда лишь несколько человек — скорее официальные сотрудники, чем близкие друзья.

Он служил в войсках во время первой мировой войны, служил с отличием и вышел из армии в чине капитана. Когда в 1919 году Даладье был избран в палату депутатов, он специализировался на военных вопросах. Вскоре он сделался главным представителем радикал-социалистской партии в военной комиссии. Когда он стал премьером, он взял также портфель военного министра. Это совмещение поста премьера с другим министерским постом было характерной чертой французской парламентской системы.

Даладье — человек рядовых вкусов и простых привычек, он сам набивает себе папиросы и изредка курит трубку. Он питает особое пристрастие к определенному сорту абсента, так называемому «pastis». Это в течение многих лет давало богатую пищу шутникам и карикатуристам. Возможно, рассказы насчет его злоупотребления абсентом преувеличены, но не подлежит сомнению, что он им увлекается больше, чем следовало бы. Как-то раз, по поручению редакции, я поехал в военное министерство, чтобы получить у Даладье очень срочную и чрезвычайно важную информацию. Один из его секретарей посоветовал мне не настаивать сейчас на приеме: «Напрасно вы не пришли перед аперитивом. После аперитива премьер всегда бывает в очень плохом настроении».

Даладье часто выходил из себя и устраивал бешеные сцены. В таких случаях он бывал невероятно груб со своими сотрудниками. Вместе с тем он никогда не старался публично воздать им должное. Он был человеком настроений, и припадки веселья сменялись у него жестокой хандрой. Подчас он воображал себя сильным человеком, маленьким Наполеоном, а потом вел себя, как жалкий трус.

В каком бы положении вы ни наблюдали Даладье, он всегда производил впечатление безнадежной посредственности. Мне часто приходилось наблюдать его, но я не помню, чтобы когда-нибудь я слышал от него хоть одну меткую фразу, хоть одну формулировку, проникающую в самую суть вопроса.

Даже оруженосцы Даладье называли его посредственностью. Как-то раз мне пришлось завтракать с радикалсоциалистским депутатом Альбером Шишери, который во время последнего премьерства Даладье был его «подручным» в палате депутатов. Шишери весьма пренебрежительно отзывался о своем шефе. «Я бы не доверил ему должность управляющего моей фабрикой», — заявил он в присутствии по крайней мере десятка слушателей. Но пост премьера Франции он ему доверил.

Был также случай, когда несколько депутатов осаждали при мне Даладье, настойчиво указывая ему на результаты национал-социалистской пропаганды во Франции. Они требовали энергичных контрмер. «Хорошо, — сказал Даладье, — я подумаю. Но только вы, господа, преувеличиваете. Французов нельзя одурачить пропагандой. Все это выдумка литературных салонов». Это было типичное суждение провинциала, который терпеть не мог Парижа и никогда не чувствовал себя там, как дома.

Клемансо однажды сказал, что панически боится филистеров, ибо они самые лживые из всех человеческих существ. Эта характеристика вполне подходит к Даладье. Внешне он производил впечатление человека прямого и откровенного, но, вне всяких сомнений, был одним из величайших лицемеров, подвизавшихся на арене французской политики. Именно лицемерие помогло ему сделать карьеру.