В час битвы вспомни обо мне... - Хавьер Мариас

Так что мне хорошо известно, что в мире кино и телевидения никто ничего не пишет сам (так же как почти никто не пишет сам речей и докладов). Однако очень часто случается (и в этом, если подумать, нет ничего странного), что узурпаторы (после того как зачитают свою речь на публике и услышат вежливые или скупые аплодисменты или когда посмотрят по телевидению сцены и диалоги, авторами которых они считаются, хотя придумали их не они) начинают верить, что купленные ими слова и впрямь вышли из-под их пера или родились в их головах. Они присваивают эти слова (особенно если они удостоились чьей-то похвалы, даже если их похвалил швейцар или церковный служка) и готовы отчаянно защищать их, что тоже не может не льстить негру. В этом самообольщении министры, генеральные директора, банкиры, прелаты и другие ораторы заходят так далеко, что становятся единственными читателями чужих речей – читателями чрезвычайно въедливыми и придирчивыми. Они громят чужие творения так, как только известные писатели громят произведения своих собратьев по перу. Иногда, сами того не подозревая, они поносят тексты, написанные теми, кто пишет для них самих, и позволяют себе критиковать не только содержание и идеи (это было бы понятно), но и стиль. Они принимают свою ораторскую деятельность слишком близко к сердцу и начинают требовать, чтобы их призраки работали только на них, сулят им за это более высокие гонорары и соблазняют подарками. Иногда они даже пытаются переманить чужих негров – если, например, министру вдруг показалось, что речь вице-президента Банка Испании была лучше, чем его собственная, или председатель акционерного общества чуть не умер от зависти, увидев в выпуске новостей, как слушатели криками «ура» отвечали на пламенные призывы какого-нибудь генерала. Эксклюзивность, заметим кстати, вряд ли достижима там, где все основано на секретности и анонимности: все негры принимают ее как условие сотрудничества, но потом (в условиях уже двойной секретности) с удовольствием работают и на врага. Некоторые прибегают к услугам маститых писателей (почти все продаются, а некоторые готовы работать даже бесплатно, чтобы установить полезные контакты или чтобы иметь возможность влиять на публику и распространять свои идеи), полагая, что их претенциозный и цветистый стиль сделает речи более яркими, а лозунги – более привлекательными, не понимая, что знаменитые и многоопытные писатели менее всего подходят для такой работы – ведь личность пишущего никак не должна проявляться в том, что он пишет, наоборот, он должен перевоплотиться в того человека, от лица которого пишет, раствориться в нем, а от известных писателей этого ждать бесполезно: они, вместо того чтобы думать, что сказал бы в этом случае министр, думают о том, что сказали бы в этом случае они сами, если б были министрами (они легко представляют себя в этой роли). Многие выдающиеся люди уже поняли свою ошибку (к тому же, им слишком трудно произносить естественным тоном такие, например, выспренние и пошлые фразы, как: «Человек – это скорбящее животное, согбенное под бременем несчастий», или «Свершим наше дело, и будет дух наш тверд!») и теперь чаще всего выбирают таких, как Руиберрис или я, – образованных, мало кому известных, с хорошим стилем, большим лексическим запасом и способностью к перевоплощению (или способностью поступиться своими взглядами, если нужно). Не очень амбициозных и не очень удачливых (хотя – судьба капризна).

Бывает, что высокопоставленный заказчик (обычно они выступают через посредников) хочет лично познакомиться со своим негром, чтобы дать ему прямые указания, или для того, чтобы, встретившись с великим человеком, негр проникся его идеями или что-то от него перенял, а иногда и просто из любопытства. Бот тогда-то у Руиберриса и возникают проблемы. Он знает, что его вид не внушает доверия, знает, что дело здесь не в одежде, не в выговоре, не в манерах, а в его внутренней сути, а значит, бороться с этим бесполезно. Не то чтобы он был неряшливо одет или плохо причесан (например, чтобы спрятать лысину, делал пробор слишком низко), или не мылся и от него плохо пахло, или навешивал цепочек на шею – нет. Просто его лицо и жесты, его походка его фигура и его безудержное красноречие выдают прохвоста. Человека хоть сколько-нибудь проницательного он никогда не сможет провести. Не потому, что он не хочет или не может этого сделать, а потому, что его намерения будут разгаданы сразу (его будут подозревать, даже если у него нет никаких дурных намерений). На его счастье, в мире еще полно раззяв и олухов, так что за свою жизнь он многих одурачил и еще многих одурачит. Зная, что человек хоть чуть-чуть подозрительный и осторожный на его удочку не попадется, он окружает себя милейшими людьми – самодовольными мужчинами и наивными женщинами (они лучше всего годятся на роль жертв).

Но когда он понимает, что скрыть свою сущность ему не удастся, то даже не пытается этого делать и ведет себя естественно, так что если кому-то из великих людей хочется лично встретиться с ним, чтобы дать ему совет, или проверить, как он работает, или попросить его особо подчеркнуть что-то в речи или в статье, то перед великим человеком предстает субъект, слишком хорошо одетый, слишком выставляющий себя напоказ, слишком благоухающий, слишком привлекательный, слишком хорошо сложенный, со слишком сердечной улыбкой, слишком белыми, красивыми и здоровыми зубами, с густыми вьющимися волосами, зачесанными назад (в волосах кое-где видны седые пряди, но они не придают ему солидности, а кажутся нарисованными или искусственными), слишком любезный и слишком разговорчивый, не сказать чтобы скромный и всегда полный оптимизма. Жизнерадостный человек, который очень хочет понравиться (или просто не умеет делать ничего другого), с целой охапкой проектов и предложений, с ворохом никому не нужных идей, слишком активный, возмутитель спокойствия, при общении с которым сразу возникает мысль, что у него слишком далеко идущие планы, – одним словом, интриган. У него длинные загнутые ресницы, прямой костистый нос, верхняя губа, когда он улыбается или смеется (а смеется и улыбается он много), загибается кверху, открывая влажную внутреннюю поверхность губы и придавая его лицу похотливое выражение (неудивительно, что он покорил столь многих женщин). Он всегда держится очень прямо, чтобы подчеркнуть, что у него плоский (слишком плоский) живот и очень выпуклые грудные мышцы; если он стоит, то стоит, скрестив руки на груди, ладонь правой руки – на бицепсе левой, и наоборот, словно он ласкает их или проверяет их крепость. Он один из тех, кого, как бы они ни были одеты, люди сразу представляют себе в рубашке поло и спортивных ботинках – и этим, думаю, все сказано. Поэтому понятно, что, когда его видят важные люди, они приходят в ужас и хватаются за голову. «Ah mais non![21] – воскликнул один из наших бывших послов во Франции, для которого Руиберрис должен был написать текст важного выступления. – Кого вы мне привели! Это марселец! Это Рере le Moco![22] Это maquereau![23]» – в волнении он не сразу вспомнил подходящее слово из родного языка. Посол не захотел слушать никаких доводов, не стал читать никаких его текстов. Он отказался работать с Руиберрисом и наказал посредника. А один генеральный директор, с которым Руиберрис прекрасно сотрудничал (три безупречных доклада, скучных и пустых, как и положено, но изобилующих к месту вставленными неизбитыми цитатами из интересных и мало кому известных автороз), отказался от его услуг после того, как однажды побеседовал с ним у себя в кабинете. Встреча длилась всего несколько минут, но Руиберрис, чтобы снискать расположение к себе, начал разговор о тех писателях, цитатами из которых он уснащал доклады своего собеседника, чем вызвал неудовольствие последнего, потому что не только напомнил генеральному директору, что истинным автором этих блестящих докладов является не он (а ведь генеральный директор уже почти верил в это! Да, да, несмотря на то, что перед ним был его негр!), но и заставил его говорить о том, в чем он не разбирался, а потому мог только мямлить что-то неразборчивое – он же ничего не знал о тех авторах, которых цитировал и благодаря которым заслужил аплодисменты, особенно от своих подчиненных. Известно, что потом он заявил этим подчиненным: «От этого Руй Берри, – „Берри" он произнес с английским акцентом, – нельзя ждать ничего хорошего. Шут какой-то! Слышать о нем больше не хочу! Name dropper![24] Естественно, что он говорит только о писателях, которые никому не известны! Откуда нам знать, может быть, в этих текстах он нас высмеивает, подрывает наш престиж? Передайте сеньору Бери, – на сей раз «Бери» прозвучало на французский манер, – что его услуги нам больше не требуются. Заплатите ему за молчание и окажите мне любезность, подыщите другого негра, поскромнее». Руиберрису пришлось подождать смещения этого генерального директора, чтобы снова начать получать заказы от этой генеральной дирекции. Этот случай кое-чему его научил, и с тех пор он старается избегать встреч со своими заказчиками, а когда другого выхода нет, посылает меня вместо себя. Посредники закрывают на это глаза, понимая, что сенатору или нунцию лучше не видеть подтянутого субъекта, который кажется одетым в купальный халат или в рубашку поло (я выгляжу скромнее и не вызываю никакого беспокойства). Поэтому мне случалось иногда быть не только его голосом, но и его лицом (без особого желания, впрочем: общаясь с вышестоящими, часто чувствуешь себя униженным).