Сын - Филипп Майер

– Они заставляют меня.

– Так скажи, что не будешь этого делать.

– Тошавей побьет меня.

– За это – никогда.

– Ну, тогда побьют его жены, мать и соседки.

– И что?

Мы молча прошли несколько шагов.

– А как мне им про это объяснить?

– Просто прекрати это делать. Остальное – неважно.

Мы медленно поднимались по склону холма. День выдался прохладный, и женщины ко мне не очень приставали. Я не видел особых причин будить лихо. Неекару, должно быть, догадался, о чем я думаю, потому что внезапно остановился и с силой толкнул меня в живот. Я рухнул на колени.

– А теперь внимательно слушай, ради своей же пользы.

Я кивнул, осознав, что прежде с трудом сдерживался бы, чтоб не убить его, а сейчас лишь надеялся, что он не будет меня больше колотить.

– Каждый человек хочет быть неменее[45], и тебе дают такой шанс, а ты отказываешься от него. Когда индейцы в резервациях голодают – чикасо, чероки, вичита, шауни, семинолы, квапа, делавары, даже апачи, осаджи и многие мексиканцы, – они стремятся стать частью нашего племени. Они бегут из резерваций, рискуют ооибенкаре[46], половина из них погибает в поисках наших стоянок. Как ты думаешь, отчего так?

– Не знаю.

– Потому что мы – свободные люди. Они учат язык команчей, не успев еще до нас добраться, Тиэтети. Говорят на своих языках и на языке команчей. Знаешь почему?

Я молча покосился на мехи с водой.

– Потому что команчи никогда не ведут себя как женщины.

– Мне нужно отнести воду.

– Делай что хочешь. Но потом будет поздно что-то менять, и все будут считать тебя на’раибоо[47].

Наутро жены Тошавея, его мать и соседки затеяли уборку вокруг типи. Мужчины сидели у костра, курили или доедали свой завтрак.

– Принеси воды, Тиэтети-тайбо.

Так полностью звучит мое имя. Оно означает Печальный Маленький Бледнолицый. Не так плохо, у команчей быва ют имена и похуже. Я не задумываясь поднял ведерко, но тут поймал взгляд Неекару.

– Пошевеливайся, – повторила дочь Тошавея, пристально глядя на Неекару.

Кажется, она догадалась, что происходит. Бесконечная изматывающая работа, от которой я еле ноги таскал, давалась женщинам ничуть не легче, и если я откажусь, мои обязанности лягут на плечи ее матери и бабки.

– Я не буду больше таскать воду, – буркнул я. – Оквеетуку не миаре.

Одна из соседок, громогласная, как упрямая ослица, и тяжелее меня стоунов на восемь, одной рукой ухватила топор, а другой – мое запястье. Я бросился в проход между типи, петляя между разбросанным повсюду барахлом. Мужчины хохотали и улюлюкали, и тут она швырнула в меня топор. Впервые за несколько месяцев мне повезло – топорище угодило в голову обухом. В ушах зазвенело, но старуха угомонилась и остановилась перевести дыхание. Я перешел на шаг.

– Я убью тебя, Тиэтети.

– Насиине, – огрызнулся я. – Не обосрись.

Мужчины громко обсуждали, куда отправятся на охоту, демонстративно глядя в другую сторону.

– Я пошел на речку, – громко объявил я. – Но не за водой.

– Тогда принеси дров, – попробовала зайти с другой стороны мать Тошавея. – А воду можешь больше не носить.

– Нет. С этим покончено.

Я спустился чуть ниже по течению Канейдиан и уселся на солнышке. На противоположный берег вышел лось, в отдалении резвились какие-то индейцы. Я пригрелся и уснул, а проснулся, когда живот подвело от голода – сбежал-то я еще до завтрака. Ножа у меня не было и вообще ничего, кроме штанов. На рожковом дереве полно было стручков, но мне-то хотелось мяса, поэтому я забрался в камыши и с полчаса обшаривал их в поисках черепахи. Рыба – табу, но черепах есть можно. Прикончить добычу мне было нечем, я просто выволок черепаху на берег, отыскал подходящий кусок кремня, наступил сверху на панцирь и, когда из-под панциря высунулась голова, полоснул по шее острым краем камня. Черепашья кровь немного отдавала рыбой, но оказалась совсем неплоха на вкус. Я перевернул ее кверху брюхом и высосал досуха.

Наверное, мама не обрадовалась бы, увидев, как я пью черепашью кровь, словно какой-нибудь дикарь. Вот уже шесть месяцев я жил с команчами, но у меня до сих пор не было времени спокойно подумать, я только работал и спал, и, наверное, память моя стерлась дочиста. Вспоминая о маме, я представлял милое женское лицо, но не был уверен, что это на самом деле лицо матери. Черепаха была забыта, я растерянно опустился на песок. Индейские ребятишки неподалеку играли в реке с новым пленником, мексиканцем. Я махнул им рукой, они помахали в ответ. На душе полегчало.

Черепаха меж тем продолжала истекать кровью. А вдруг Неекару решил просто подурачиться? Если женщинам позволят опять кромсать мне пятки в наказание – а других развлечений у них не бывает, – уж лучше было бы таскать воду.

На отмель выползла еще одна черепаха, а потом еще две, я поймал всех. Отрубив им головы, я прикинул, как бы добыть огонь. Довольно быстро отыскал сухой кедр, с которого содрал кусок коры, потом еще один кремень, чтобы вырезать углубление на деревяшке, и короткую прочную палочку. Руки у меня были крепкие, и уже через несколько минут трут занялся.

Когда к берегу подскакал отец Тошавея, я, довольный, валялся на траве, переваривая черепашье мясо. Старик покосился на пустые панцири.

– Ты оставил мне хоть кусочек, маленький обжора?

– Я же не знал, что ты придешь.

Он помолчал, разглядывая что-то за рекой, подумал.

– Садись, – кивнул он себе за спину. – Можешь больше не опасаться наших женщин.

На следующее утро я поднялся поздно, впервые за несколько месяцев. Разбудила меня громкая болтовня Неекару и Эскуте.

– Бледнолицый становится мужчиной, – ухмыльнулся Неекару, когда я выбрался из типи.

– Да нет, – фыркнул Эскуте, – он просто перестал быть девчонкой.

Они поделились со мной мясом, которое как раз жарили на костре, дали питья из сумаха и пару картофелин. Потом мы немного посидели, отдыхая, покурили.

– Ну, чем займемся сегодня?

– Мы – ничем, – наставительно сказал Эскуте. – А вот ты пойдешь играть с детьми.

Похоже, они не шутили. Мужчины решили, что мне больше подойдет общество восьми-девятилетних ребятишек.

К десяти годам мальчишка из племени команчей мог подстрелить любое существо меньше бизона, причем из лука, изготовленного собственными руками. В Бою в Доме Совета в Сан-Антонио[48], когда великие вожди команчей прибыли на мирные переговоры, а бледнолицые устроили резню, восьмилетний парнишка-команч, поняв, что его народ предали, подхватил свой детский лук и пронзил ближайшего бледнолицего прямо в сердце. Толпа бледнолицых растерзала его, когда он пытался вытащить свою стрелу.

Мальчишки, к которым меня отправили, были маленькими и щуплыми по сравнению со своими бледнолицыми ровесниками, но каждую минуту своей короткой пока жизни они учились скакать верхом, стрелять и охотиться. Они удерживались на норовистых скакунах, которые легко сбросили бы любого взрослого белого мужчину, и запросто попадали друг в друга тупыми стрелами даже на бегу. В их жизни не было ни уроков, ни воскресной школы; от них вообще никто ничего не требовал, и все их обязанности сводились к естественным занятиям – охотиться, читать следы, играть в войну. Со временем взрослые воины начинали брать их с собой в набеги, просто караулить лошадей, и постепенно игры в войну сменялись настоящими боевыми походами.

А еще мальчишек учили воровать, но непременно в присутствии владельца вещи и с обязательным возвращением похищенного. У Тошавея, к примеру, стащили его нож прямо из ножен, пока он обедал, а пистолет уволокли из-под плаща. Каждый бледнолицый знал, что индеец уведет вашего коня, даже если вы ляжете спать, обвязавшись поводьями. «Этот человек – лучший конокрад в племени» – для команчей означает высочайший комплимент, это все равно что сказать – человек может незамеченным пробраться в самое сердце вражеского лагеря, а поскольку лошади были ходовой валютой и среди индейцев, и у бледнолицых, то ловкий конокрад еще и богатый человек. Команчи с радостью угоняли лошадей у рейнджеров и у поселенцев, так как животные все равно обречены были погибнуть в пасти волка или когтях пумы или просто от недостатка воды.

Через несколько недель непрерывных упражнений меня сочли готовым к охоте с луком, и вот еще с тремя мальчишками мы устроили засаду в зарослях тростника у реки. Ждали мы долго, и тогда один из мальчишек сорвал тростинку и подул в нее, изображая плач раненого олененка. Почти сразу послышался топот, потом все стихло, и вновь топот. Я заметил олениху, пробиравшуюся между поваленными деревьями в густой траве. Навострив уши, она уставилась, казалось, прямо на меня. Я не сумел бы натянуть лук незаметно, не говоря уже о том, что стрела не пробьет лобные кости зверя, только ребра.