Сестры - Георг Эберс

Царица не любила вина, но на пирах она всегда бывала опьянена своими собственными словами, и теперь, когда ее братья и Аристарх оживленно спорили между собой, она подняла кубок, прикоснулась к нему губами, подала его Публию, а сама схватила его чашу.

Молодой римлянин понял все значение ее поступка.

На его родине точно так же женщина меняется бокалом со своим избранным или, раскусив своими белыми зубками яблоко, отдает ему половину.

Холодный ужас объял Публия, как путника, беспечно идущего по дороге и вдруг заметившего бездну под ногами. Как молния пронеслась в его голове мысль о матери, ее предостережения остерегаться обольстительного коварства египтянок и особенно этой женщины, которая теперь смотрела на него не с величием, как царица, а с тревогой и желанием. Он охотно отвернулся бы от нее и оставил бы кубок нетронутым, но ее глаза впились в его глаза, и отказаться теперь от кубка казалось бесстрашному сыну великого народа немыслимым риском.

И разве может он за такое необычное внимание и радушие заплатить одним из тех оскорблений, которых никогда не простит ни одна женщина, тем более Клеопатра?

Многим в жизни рискуют, много совершают преступлений для того, чтобы завоевать расположение женщины. Помимо любви здесь большую роль играет тщеславие, и внимание даже нелюбимой женщины льстит мужчине и радует его самолюбие. Но лесть, как ключ, открывает искушению дверь в сердце, и тайный голос лицемерно шепчет:

— Не отказывайся, это жестоко!

Такие мысли теснились в голове Публия Корнелия в то время, когда он взял кубок царицы и прикоснулся губами к тому месту, где были ее губы.

Пока он пил вино из длинного золотого бокала, в нем громко заговорило неприятное чувство к этой болтливой, нарядной, подвижной женщине, навязывавшей ему свое расположение, которого он совсем не добивался. В этот миг неожиданно встал перед ним другой образ, образ бедной девушки, так гордо и настойчиво избегавшей его внимания. Теперь Клеа казалась ему гораздо более достойной царского венца, чем эта увенчанная диадемой царица.

Клеопатру очень радовало, что римлянин так медленно пил вино, эту нерешительность она объяснила себе тем, что Публий все еще не мог опомниться от оказанного ему предпочтения.

Царица не спускала глаз с юноши и с удовольствием заметила, как щеки его то краснели, то бледнели, но она не видела, что Эвлеус с разгоревшимися глазами наблюдал за ней и Публием.

Наконец, римлянин поставил кубок на стол и в смущении подыскивал ответ на вопрос, как ему нравится вино.

— Чудесно, превосходно, — запинаясь, произнес он, глядя не на царицу, а на Эвергета, громогласно изрекшего в этот момент:

— Часами я думал об этом месте, объяснял тебе, на чем я основываюсь, выслушивал тебя, Аристарх, но все-таки я останусь при своем и всегда скажу, что в этом месте у Гомера вместо «iu» надо читать «siu»!

Увлекшийся Эвергет так громко выкрикнул последние слова, что покрыл своим голосом говор всех гостей. Публий воспользовался этим, чтобы избежать неприятной необходимости отвечать на чувства, которых он не разделял, и, обращаясь наполовину к Эвергету, наполовину к Клеопатре, сказал:

— Разве так важно знать, «iu» или «siu» надо читать! Я признаю многое, что мне, собственно, чуждо, но я не могу понять, чтобы энергичный человек, благоразумный правитель и такой завзятый бражник, как ты, Эвергет, мог часами сидеть над старыми свитками папируса и ломать себе голову над тем, какое подлинное слово должно быть в действительности у Гомера.

— Ты говоришь о вещах для тебя чуждых, — возразил Эвергет. — Лучшее из того, что находится под этим золотым обручем на моем лбу, я использую для самого себя. Я люблю изощрять свой ум над самыми тонкими вопросами, подобно тому как силу своих мышц испытываю на самом сильном атлете. Последний раз я сбросил пятерых на песок, и теперь борцы дрожат при одном моем появлении на арене. Не было бы силы, если бы на свете не было сопротивления, и никто бы не смог оценить своей силы, если бы не испытывал ее в борьбе. Я себе ищу такие препятствия, которые соответствуют моей личности. Если они не по твоему вкусу, то я в этом случае не могу ничего сделать. Благородный конь, которому ты предложишь эту великолепную лангусту, так прекрасно приготовленную, отвернется от нее и не поймет, почему глупые люди любят соленое. Соль тоже не всем по вкусу! Живущим далеко от моря устрицы не нравятся, а я, как тонкий знаток, даже сам вскрываю их, чтобы они были свежи, и проглатываю их вместе с их соком, смешивая с вином.

— Я не люблю слишком острых блюд и открывать устрицы предоставляю слугам. Таким образом я избегаю траты времени и бесполезной работы, — вставил Публий.

— Я знаю, — усмехнулся Эвергет. — Вы держите греческих рабов, чтобы они за вас писали и читали. Разве нет у вас рынков, где покупают людей, чтобы вымещать на них вашу головную боль после ночных попоек? На Тибре больше любят заниматься другими вещами, чем учением.

— И оттого, — вступил в разговор Аристарх, — лишают себя благороднейших и тончайших наслаждений, потому что настоящее удовольствие есть то, которое дается только трудом и лишениями.

— Но то, чего вы достигаете таким образом, мало и незначительно, — опять возразил Публий Сципион. — Вы мне напоминаете того человека, который в поте лица вкатил громадный камень и придавил им воробьиное перо, чтобы его не сдул ветер.

— Что мало и что велико? — спросил Аристарх. — Противоположные мнения об одном и том же предмете могут быть одинаково справедливы, потому что от нас самих, от наших ощущений зависит, какими являются предметы в наших глазах: холодны они или горячи, приятны или противны. Протагор [54] говорит: «Человек есть мера всех вещей». Это самое неоспоримое из всех софистических учений. Все остальное, даже самое незначительное, имеет тем большее значение, чем совершеннее вещь, к которой оно принадлежит как часть к целому. Отрежь водовозной кляче одно ухо: чем это ей повредит? А если то же самое сделать с благородным конем, на котором ты ездишь на Марсовом поле? Для крестьянки лишняя морщина на лице, выпавший зуб не имеют никакого значения, но совсем другое значение получают эти же недостатки для избалованной красавицы. Исцарапай совсем изваяние на кувшине водоноса, сделанном грубыми руками горшечника, и это ничуть не испортит убогий сосуд, а сделай тонкую царапину на камеях с изображением Птолемея и Арсинои [55], что поддерживают одежды на прелестной шее Клеопатры, и богатейшая правительница будет в таком отчаянии, как если бы она потеряла половину имущества.

Что может быть совершеннее и достойнее благороднейших творений великих мыслителей и поэтов?