Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич

Годе вообще очень переменился после возвращения из Египта. Он стал суше, резче в общениях с товарищами, многие из которых из-за этого превратились просто в знакомых. Его насмешливый и язвительный тон никому не нравился. Некоторые считали, что он зазнался, потому что быстро продвигается по служебной лестнице. Зато уж в чем точно никто не мог его упрекнуть, так это в трусости. Капитан Годе был всегда впереди, в самых горячих сражениях, и иногда казалось, что он ищет смерти. Но это было не так. Просто последнее время у него появилась какая-то внутренняя уверенность в том, что он неуязвим, что сможет увернуться и от вражеского клинка, и от шальной пули. Так все и было.

В январе тысяча восемьсот первого года Годе по делам службы оказался в Париже. И вновь смог увидеться с женой. Жена была на сносях, он это знал из ее писем. Когда улеглась суматоха, вызванная его возвращением, Люсьен увидел, как изменилась его «куколка», и только теперь сообразил, что ему нечего рассчитывать даже на маленькие интимные радости, которые последние годы ему перепадали лишь от случая к случаю. Он заскучал уже на второй день пребывания в «кругу семьи». Все свободное время капитан проводил у своих парижских сослуживцев и немногочисленных знакомых, просиживал в кафе и в ресторанах. А что бы как-то сгладить свои постоянные отлучки, вынужден был уступить докучливым просьбам Жермон и подарить ей перстень Иуды. Она тут же водрузила его на правый безымянный палец и выглядела чрезвычайно довольной.

Роды начались на третий день пребывания Годе в доме жены. Вся эта предродовая кутерьма его чрезвычайно раздражала, и он, сославшись на неотложные дела в штабе, на весь день уехал на другой конец Парижа и в мрачном одиночестве коротал время в каком-то ресторанчике за бутылкой «Шабли». Бутылка закончилась, за ней последовала вторая, потом третья…

Когда поздно вечером он возвратился домой, все уже свершилось. А то, что произошло худшее, он понял сразу же, едва вошел в дом. Жермон умерла при родах. И ребенка, а это был мальчик, тоже спасти не удалось. Удивительно, но смерть жены и сына Люсьена особо не огорчили. Больше всего его раздражало все то, что связано с процессом похорон. Предстояло пережить три мучительных, бестолковых дня, изображать скорбь, выслушивать слова соболезнования, стенания тещи…

Но все проходит, прошли и эти три дня. Крошка Жер-мон нашла упокоение на небольшом погосте, а Годе, кое-как распростившись с тещей и оставив ей горсть подаренных жене египетских золотых украшений, поспешил в полк, благо, и отпуск заканчивался.

С собой Люсьен Годе прихватил лишь перстень Иуды. Он и сам не знал, зачем он ему был нужен…

До начала русской кампании в жизни полковника, а он уже давно был удостоен этого звания, случилось несколько примечательных событий, но все они как-то не оставили в его судьбе и душе сколько-нибудь заметного следа. Он по-прежнему был удачлив и в любви, и службе, не раз попадал в серьезные переделки, но судьба его хранила. Сам же Люсьен в глубине души был склонен считать, что своим везением и неуязвимостью обязан перстню Иуды, который постоянно носил на безымянном пальце левой руки и снимал крайне редко, когда собирался в костел. Потому что в соборе перстень начинал сдавливать палец, причиняя сильную боль. Годе уже привык к вопросам новых знакомых о необычном украшении – оно неизменно чем-то привлекало чужие взоры – и всегда отделывался какой-нибудь дежурной шуткой.

Перед Бородинским сражением, в отличие от своих офицеров и солдат, он оставался совершенно спокоен. Более того, Люсьен хорошо выспался и спозаранку чувствовал себя свежим, бодрым и уверенным.

Его полк ввели в действие уже в середине дня, когда баталия была в самом разгаре. Ему предстояло наступать на левый фланг русских. Как всегда, он скакал впереди, не кланяясь пулям, и тем вдохновлял солдат, которые – он это знал – звали его заговоренным. Дважды в этот день он лично вступал с русскими гусарами в прямое столкновение, но судьба или перстень его хранили. Уже под вечер они попали под прямую картечь русской батареи. Здесь полегла чуть ли не половина его полка, но сам остался невредим. Батарея была взята, русские позиции смяты, поставленная задача выполнена.

Утром Годе узнал, что командовать ему практически некем: от полка осталось едва ли человек сто пятьдесят. Но это его не огорчило. Зато его смелость вновь была замечена самим Наполеоном. Уже через два дня он в чине генерала был прикомандирован к штабу императора. Это событие его и не огорчило, и не обрадовало.

Люсьен с трудом открыл глаза: кто-то упорно тормошил его за плечо. Над генералом склонился какой-то офицер и что-то спрашивал. Но он никак не мог понять, чего от него хотят. Ему было ясно одно, что он болен, у него жар, а кисть левой руки он вообще не чувствует. Потом он еще несколько раз приходил в сознание и с удивлением понимал, что его куда-то везут на простой крестьянской телеге. Он не знал, что лежит в одной из двухсот телег обоза, в которых вывозится 80 тонн собранного его трофейной командой золота. Старинные кубки русских царей, их короны, скипетры и державы, оклады икон и церковные кресты… На лицо падал снег, но холода он не ощущал. Как-то он открыл глаза и увидел перед собой Жака Моро, тот что-то ему говорил. Люсьен постарался сконцентрировать внимание и понял, что мирный договор заключить не удалось, поэтому армия покинула Москву и направляется на родину. О предстоящем отступлении он догадывался уже давно, и вот оно наступило. Жак посоветовал ему крепиться.

Последний раз Люсьен очнулся в какой-то темной, грязной избе. Ему даже показалось, что болезнь отступила. Он обвел глазами бревенчатые стены и увидел маленькое заледеневшее окно. Потом это окно и черный потолок избы закружились в каком-то вихре, и Годе прикрыл глаза, чтобы больше их уже никогда не открывать.

Первого декабря генерала Люсьена Годе наскоро схоронили на старом погосте у какого-то села. Названия его никто из французских офицеров так и не узнал.

Часть третья

Граф Опалов

Глава 1

Подарок Наполеона

1813 г. Москва

Уже в мае 1813 года по всей Москве застучали топоры, в столицу потянулись телеги с тесом, кирпичом, песком из ближайших карьеров. Мужики, грязно ругаясь, вытаскивали на волокушах из дворов и квартир обгоревшие бревна, доски, разбитую мебель, искореженные двери и рамы. Загрохотали по мостовой господские брички и коляски, плавно закачались кареты: бежавшие от супостата благородные москвичи возвращались по домам. Всюду чувствовалось оживление, радость оттого, что Господь и на этот раз отвел беду от России.

В уцелевшем от пожарищ двухэтажном каменном доме графа Опалова тоже царило оживление. Впервые за долгие шесть месяцев. Сам Василий Васильевич, еще два дня назад мрачный и суровый, нынче суетливо сновал по дому и беззлобно покрикивал на челядь.

– Барин, Василиса Самсоновна прибывши, – доложил старый слуга Тихон. – Прикажете пригласить?

– Дурак! Сколько раз повторять тебе: не барин, а ваше сиятельство! Потому как граф я теперь! Пошел вон! А Василису Самсоновну зови, зови!..

В гостиную, еще сохранившую следы разора от пребывания наполеоновских гренадеров, вплыла с распростертыми объятиями дородная дама в безвкусном цветастом платье.

– Василий Васильевич, батюшка, узнала о твоей великой радости и не смогла не зайти. Господи, правда ли это?

– Правда, правда, матушка Василиса Самсоновна. Второго дня еще письмецо получил, – троекратно облобызал гостью граф. – Чаю или наливочки?

– Благодарствую, я на миг. Поздравить тебя и узнать, где она, что пишет?

Но граф громко крикнул:

– Тишка, накрой нам тут…

Василий Васильевич опустился в кресло, прокашлялся, не зная, с чего начать. Наконец решился:

– Пишет – жива, здорова…

– Да где же она объявилась?

– Под Звенигородом, в Саввино-Сторожевском монастыре. Богу молится за нас грешных, свои грехи замаливает…