В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Между тем в больших апартаментах собирались для принесения присяги, что и было совершено без присутствия Императора и Императрицы. Императрица-мать приехала в Зимний дворец несколько часов спустя после своих детей.

Через восемь или десять дней после смерти Императора Павла было получено извещение о смерти эрцгерцогини (Великой Княгини Александры) во время родов. Казалось, что такие несчастия так должны были подействовать на Императрицу-мать, что она забудет обо всем, кроме своей скорби. Но Император Павел еще не был погребен, а она уже заботилась обо всем необходимом в подобных случаях, о чем ее сын не говорил с ней из деликатности. Она объявила, что не желает, чтобы для нее составляли особый двор, и получила от Императора согласие, чтобы чины его двора служили также и его матери.

Немного спустя после восшествия на престол Император назначил фрейлиной княжну Варвару Волконскую, первую в его царствование. По обычаю она получила шифр Императрицы, и все фрейлины Великой Княгини Елизаветы тоже получили шифр Императрицы Елизаветы. В тот же день Императрица Мария, узнав об этом простом и обыкновенном в таких случаях назначении, потребовала от Императора, чтобы впредь все фрейлины и придворные дамы носили портреты и шифр обеих Императриц. Этот случай не имел примера в прошлом, но в то время Императрица могла получить все от своего сына.

Едва прошли шесть недель траура, она стала появляться в публике и делала из этого большую прислугу, постоянно повторяя Императору, что ей многого стоит видеть хотя бы издали лиц, про которых она знает, что они принимали участие в сговоре против ее супруга, но что она приносит это чувство в жертву своей любви к сыну.

Она заставила написать с себя портрет в глубоком трауре[52] и раздавала копии всем.

В мае-месяце она отправилась в Павловск, оставленный ей, как и Гатчина, по завещанию покойного Императора. Там она вела рассеянный образ жизни, более блестящий, чем в царствование Павла I. Она делала большие приемы, устраивала прогулки верхом. Она разбивала сады, строила и вмешивалась, насколько возможно, в государственные дела[53].

Эти подробности необходимо привести, чтобы дать понятие о том положении, какое заняла вдовствующая Императрица после смерти своего супруга. Возвратимся к телу несчастного Императора.

Оно было выставлено в Михайловском дворце. Он был раскрашен, как кукла, и на него надели шляпу, чтобы скрыть раны и синяки на голове. Через две недели его похоронили в крепости, и Павел I был положен вместе со своими предками[54]. Весь двор следовал за шествием пешком, также вся Императорская фамилия, за исключением двух Императриц. Императрица Елизавета была больна. Императорские регалии несли на подушках. Обер-гофмейстеру, графу Румянцеву, было поручено нести скипетр. Он уронил его и заметил это, пройдя двадцать шагов. Этот случай дал повод многим суеверным предположениям.

Энтузиазм, внушаемый Императором Александром, достиг своего апогея. Все его друзья возвратились в Петербург или по собственному почину, или вызванные им. В столицу съезжались, тогда как в конце царствования Павла Первого она почти опустела от большого количества высланных, а также от боязни этого, приводившей к тому, что многие уезжали добровольно. Анархия заступила место самого строгого правления. Появились вновь всякого рода костюмы, кареты мчались во весь опор. Я сама видела гусарского офицера, скакавшего верхом по набережной тротуара с криком: «Теперь можно делать все, что угодно».

Эта внезапная перемена пугала, но она была основана только на крайнем доверии, внушаемом добротою Императора. Съезжались со всех сторон государства, чтобы поглядеть на молодого Государя, любимого внука Екатерины Второй, воспоминание о которой жило во всех сердцах. Достаточно было одного этого напоминания, чтобы привлечь к нему любовь всех подданных. Но все в нем способствовало доведению этой любви до восторженности и вызывало самые сладкие надежды. Восхваляли его добродетели; оправдывали то, что могло в нем не нравиться. Никогда начало царствования не было более блестящим.

Однажды Императрица сказала мне:

— Я непременно хочу, чтобы вы согласились на то, что я буду у вас просить. Напишите свои мемуары. Никто так не способен к этому, как вы, и я обещаюсь помочь вам и доставить материалы.

Я указала на некоторые затруднения, которые были устранены, и мне пришлось согласиться. Я приступила к работе, к которой не чувствовала способностей, и на следующий день принялась за дело. Несколько дней спустя я отнесла начало Императрице; она осталась довольна и приказала мне продолжать.

Я говорила здесь о массе мелких событий, которые не могут интересовать всех; но не надо забывать, что я пишу не Мемуары, а Воспоминания, и те, которые относятся к Императрице, очень ценны для меня.

Никогда с безразличием не вступают вновь на тропинки, по которым проходили в молодости. У сердца есть также свои трудности, по которым оно любит следовать. Чистые и справедливые чувства являются их образом, а их граница — смерть.

Роксана Эдлинг

Иноземка по происхождению, 19 лет от роду, я предоставлена была собственным силам, и некому было руководить мною при вступлении в большой свет. Я чувствовала, что, не имея ни покровительства, ни богатства, ни замечательной наружности, я должна играть скромную роль. Душа моя была слишком удручена, чтобы искать иной. Я не покинула родительского дома, и вся моя служба ограничивалась появлением при дворе раз или два в неделю. Матушка, хотя и не в силах была выезжать со мною в свет[55] в это время несколько поуспокоилась и старалась развлечь нас. Мы радовались развитию и успехам младшего брата и сестры. К нам собирались его товарищи и ее подруги, и непорочная веселость их отвлекала нас от наших воспоминаний. Брат на пять лет меня моложе. Я чувствовала к нему что-то вроде материнской нежности и всячески пеклась о нем. Мое участие к нему началось с самого его рождения; наклонившись над его колыбелью, я долго на него смотрела, и то невыразимое ощущение, которое я тогда испытала, осталось во мне живо и неизменно. У меня с ним была одна кормилица. Эта превосходная женщина в то время еще была при нас. Ее приверженность, ее нежная заботливость, ее святые молитвы, конечно, имели великое влияние на судьбу нашу.

Я с горестью заметила, что наша семья оставалась чужою в России и что брат мой и сестра не будут иметь покровительства при вступлении в свет, если я не наживу себе благоприятелей. Для этого была у меня довольно верная сметка, благодаря которой всегда и во всех странах я осваивалась с приемами общежития. К этому присоединялись откровенность, благожелательство и простота в обращении. Я никогда не совалась вперед, но нередко привлекала к себе внимание удачным словом, движением, взглядом, и предоставляла наблюдателю заслугу оценивать меня. Вот все искусство, к которому я прибегала при вступлении в свет для снискания уважения и дружбы нужных мне людей. До людей пустых и злых мне никогда не было дела; я избегала их сообщества и не была от того внакладе. Я начала с того, что приобрела расположение старухи графини Ливен, гувернантки императорского семейства, женщины отменного ума, неуклонных нравов и убеждений, умевшей в течение слишком сорока лет оставаться в милости.