Когда император был богом - Джулия Оцука
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сквозь щель на потолке сочилась вода, на стенах темнели пятна, а слова, нацарапанные на обоях красными чернилами, заставили нас поспешно отвернуться.
– Мы все приведем в порядок, – сказала мама.
Несколько месяцев спустя, когда у нас появились деньги, мы так и сделали. Но слова, нацарапанные на обоях, надолго застряли в наших головах.
В эту ночь, первую ночь дома, после возращения в мир, из которого мы были изгнаны на три с лишним года, мы заперли все двери и окна и расстелили одеяла на полу в комнате на первом этаже. Не задумываясь, из всех комнат в доме мы выбрали ту, которая больше всего напоминала нашу комнату в бараке – длинную, узкую, с двумя окнами в одном конце и дверью в другом. И разместились так, как в бараке: мама в том конце, что дальше всего от окон, мы двое – друг за другом у противоположной стены. Мы улеглись в одной комнате с мамой, хотя три с лишним года мечтали о том времени, когда сможем снова спать в одиночестве, в собственных спальнях, в нашем белом оштукатуренном доме, который стоит на широкой, обсаженной деревьями улице недалеко от моря.
Мы вернемся домой, когда закончится война, твердила мама.
И теперь, оказавшись наконец в своем белом оштукатуренном доме, мы лежали без сна и вспоминали дошедшие до нас рассказы и слухи. Рассказы о людях, вернувшихся прежде нас. О семье, чей дом в первую ночь после возращения облили бензином и подожгли, так что все, кто там был, сгорели заживо. О человеке, который взорвался в собственном заминированном сарае. О выстрелах по окнам. Об оскверненных могилах. О незваных гостях, являвшихся среди ночи.
«Рад тебя видеть, сосед. Долго ты думаешь пробыть в нашем городе?»
«Никакой работы здесь нет. Думаю, тебе лучше перебраться в другое место».
«У здешних жителей не самые добрые намерения относительно вас».
Интересно, а относительно нас уже есть какие-то намерения, думали мы. Вот бы узнать какие.
Наверное, несколько часов мы лежали без сна, в своей лучшей одежде. «Нельзя, чтобы нас убили в пижамах», – сказала мама. И ждали, когда тишину разорвет выстрел или стук в дверь. Но до нас доносились лишь шум ветра, качавшего верхушки деревьев, и шорох шин, когда по улице проезжала припозднившаяся машина. Под утро к этим звукам присоединилось мамино легкое похрапывание.
Мы теперь были свободны, могли идти куда угодно, делать что захочется. Вокруг больше не было ни проволочной изгороди, ни часовых, ни прожекторов. Мама сходила в магазин и купила свежие груши, которых мы не ели целую вечность. Купила яйца, рис и несколько банок фасоли. Когда мы получим карточки, сказала она, сможем покупать свежее мясо. Мама выкопала столовое серебро, которое зарыла в саду перед отъездом, и накрыла карточный столик на троих. Ножи по-прежнему были острыми. Вилки и ложки не утратили блеска. Когда мы сели за стол, мама напомнила, что есть надо медленно, не разевая рта слишком широко и не наклоняясь над тарелкой чересчур низко.
– Помните, что в руках у вас ложки, а не лопаты, – сказала она.
Но мы ничего не могли с собой поделать. Мы были голодны. Как волки. Мы ели быстро и жадно, словно по-прежнему были в столовой лагеря для эвакуированных, где не до церемоний и где тем, кто ел медленно, не доставалось второго блюда.
Позднее, вечером, мы включили радио. Передавали программу, которую мы слушали до войны, – «Зеленый шмель», и можно было подумать, что мы никуда не уезжали. Ничего не изменилось, сказали мы себе. Война заставила нас прервать налаженную жизнь, но теперь мы продолжим ее с того самого момента, когда она была прервана. Вернемся в школу. Будем учиться изо всех сил, чтобы наверстать упущенное. Встретим одноклассников. Они спросят, где мы были. А может, просто кивнут и скажут «привет». Если только нам позволят, мы вступим в те же клубы, в которые уже вступили наши одноклассники. Будем слушать музыку, которую слушают они. Будем одеваться так, как они. Выберем себе другие имена, такие как у них. А если мама, окликнув на улице, назовет нас настоящим именем, мы отвернемся и сделаем вид, что ее не знаем. Мы не допустим, чтобы нас снова приняли за врагов.
Город был в точности таким, каким мы его оставили. Все улицы носили прежние названия. В конце квартала по-прежнему была аптека, хотя вывеска над входом поменялась. По утрам над городом, как и раньше, стоял туман. Парки зеленели. На деревьях висели качели (в нашем городе много качелей), и дети, такие же сытые и веселые, как прежде, раскачивались на них, хохоча и закидывая головы. Девочки на улицах по-прежнему носили черные туфли «Мэри Джейн». Их матери были в черных лодочках. На углу стоял старик в мятой серой шляпе и звал сбежавшую собаку. Собака по кличке Исидора убежала много лет назад. Может быть, этот старик стоит на углу до сих пор.
В окнах домов мы видели лица наших друзей и соседей: Джилроев, Майеров, Ли, Вонгов и двух стареньких мисс О’Греди, которые никогда не возвращали мячи, залетевшие в их двор. Все они были свидетелями того, как мы уезжали в начале войны. Тогда они, стоя за занавесками, наблюдали, как мы бредем по улице, волоча огромные чемоданы, набитые до отказа. Никто из них не вышел в то утро, чтобы попрощаться с нами, пожелать доброго пути или спросить, куда мы едем (этого мы сами не знали). Никто не помахал нам рукой.
Они боятся, сказала тогда мама.
Не глазейте по сторонам.
Держите головы прямо.
И никогда не оглядывайтесь.
Теперь, когда мы сталкивались на улице с прежними знакомыми, они отворачивались и делали вид, что не замечают нас. Или торопливо кивали и говорили: «Прекрасный день» – словно в последний раз мы виделись вчера. Только изредка кто-нибудь из старых знакомых останавливался и спрашивал маму, где мы были все это время. «Давно вас не было видно, – говорил этот человек. – Можно сказать, целую вечность». В ответ мама улыбалась и говорила: «Мы уезжали в дальние края».
Так оно и было. Мы уезжали в дальние края и теперь вернулись. Все, кроме отца. В письмах он сообщал, что ждет освобождения со дня на день. Но этот день все не наступал, и отец не знал,
