Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Кажется иногда – что сердце разорвется под гнетом разнообразнейших ощущений… Как ужасна жизнь! какое бесконечное страдание причиняет она тем, которых сама же создает!

Один он мог бы спасти меня. Но он и не думает обо мне, и не знает, и не подозревает, до какой степени он дорог мне, необходим…

4 января, суббота.

Неожиданно узнала, что любители из русских, живущих здесь, ставят «Дядю Ваню». Я так мало имею сношений с русскими, что решительно ничего не знаю, что у них делается. «Дядю Ваню» я еще не видала…

Что за пьеса! что за впечатление!

Говорят – пьеса эта для нас скучна: в провинции жизнь такая же, и со сцены пьеса кажется невыразимо скучной. Но здесь, на ярком, пестром фоне парижской жизни – эта картина русской жизни выделялась так резко, производила такое сильное впечатление. Казалось – вся зала, все зрители переживали одно чувство. И настроение, о котором столько было споров – можно или нельзя ставить его на сцене – это настроение так и сообщалось зрителю…

И казалось мне, что я среди парижского веселья, шума – расслышала один звук, проникший прямо в сердце – голос с родины, – отзвук ее жизни. Хоть и в Париже живем мы, русские,

Но муки все страны своей родной,

ее тоску мы унесли с собой.

В самом деле, – что я делаю, что я делаю?! Куда иду?..

Все время спектакля – кругом направо и налево – шли горячие споры, разговоры. Одна я, не имея никаких знакомых среди соотечественников, сидела как чужая… и не могла подойти ни к одному кружку, с которым бы у меня нашлись общие интересы, общее дело… Сколько было разговоров о России, о том, что там делается…

Я вернулась домой вся разбитая, вся подавленная угрызениями совести.

За это время – я забыла обо всем на свете, забыла о России и о том, что у меня, как у всякого, есть долг по отношению к родине, что, живя за границей, не должна терять времени, что всякая минута должна быть употребляема с пользой… и я должна дать в ней как бы нравственный отчет обществу.

Что же я делаю??

И я чувствовала, как стремглав падаю куда-то… Я совсем потерялась… и не знаю, что с собою делать.

7 января, вторник.

Когда я оделась в светло-голубой сарафан, кокошник, и белая фата спустилась сзади до полу – я невольно засмотрелась на себя в зеркало…

Что, если бы я пришла к нему в этом костюме, опустилась бы перед ним на колени – устоял ли бы он против моей мольбы? Неужели его сердце не тронулось бы?

И какой-то тайный голос шепчет: попробуй, иди… Что ж? Завлекать его своею внешностью, что ли? Того, который знает лучше, чем эту внешность – мою душу…

Я вся блестела холодным блеском, как снег и лед моей родины.

Когда сегодня принесли сарафан – Кларанс просила непременно сойти показаться. Я знала, что опять встречу у нее то же общество… Оно дает мне забвение, туда я убегаю от себя самой; – и как магнит какой-то тянул меня в эту беспорядочную среду художников, литераторов, артистов, где все живут надеждами и любовью, – в эту атмосферу бесшабашного веселья.

И я уже так привыкла к этому обществу, что сама смеюсь, кокетничаю, выучилась даже вставлять скабрезные намеки, что возбуждает общий смех. Точно пьющий ребенок в кружке пьяниц… Им надо что-нибудь острое, всем этим пресыщенным людям, и они видят во мне свежее, еще не зараженное их атмосферою существо, забавляются мной как приятной игрушкой… а я ищу забвения…

Общий крик восторга приветствовал мое появление среди них…

Но сейчас еду на бал… И там наверное найду забвение…

8 января, среда.

Половина девятого. Только что вернулась с бала. Полный успех. Торговала больше всех; комплименты так и сыпались; поклонники окружили меня. К чему мне все это?

Однако холодно, хотя и топится камин. Простудилась я, должно быть, – в коридоре был сквозняк. Все-таки пойду взять инскрипцию270.

9 января, четверг.

Мне хуже… Должно быть, инфлюэнца. На душе целый ад. И теперь уже не буду обращаться к нему… нет.

14 января, вторник.

Три дня пролежала в постели, – стало лучше. Сегодня получила приглашение от Декурсель прочесть реферат об учащихся женщинах в России – у нее соберутся несколько приятельниц. Это меня взволновало: м.б. я ослабела настолько, что придется отказаться.

Ужасный обруч снова стискивает голову. Пошлю ему телеграмму с оплаченным ответом: можно ли принять Valer. d’ammoniaque? Из гордости я не хотела больше обращаться в нему. И когда увидела себя вынужденной сделать это – писать petit bleu271 – рука моя дрожала…

15 января, среда.

Ответа не получила; что ж это значит? От волнения и ожидания голова так разболелась, что я послала Полине телеграмму – не ждать меня.

16 января, четверг.

Только сегодня, в два часа, увидела серый конверт со знакомым почерком. На элегантной серой карточке я читала:

Mademoiselle.

Il m’a été impossible de lire votre télégramme, que je n’ai d’ailleurs reçu que ce matin, n’étant pas allé à Boucicaut lundi et mardi. Si vous avez à me dire quelque chose de particulièrement pressé je vous prie de venir chez moi demain jeudi de cinq à six.

Croyez, mademoiselle, à mes sentiments les meilleurs.

Mercredi, 15 Janvier.

E. Lencelet272.

И внизу адрес: 5, Rue Brézin… Идти или не идти? Но одна мысль, что я увижу его, войдя в этот дом, мимо которого столько раз проходила – решил вопрос…

Я получила это письмо, когда отправлялась в Брока. Там m-elle Angéle сказала:

– Est-ce qu’il y a déjà longtemps que vous n’avez vu m-r Lencelet273.

– Oh, oui, je ne me rappelle plus274, – ответила я равнодушно.

– Il revient chez nous au mois de mai… chez le docteur Drock. Il sera chef du laboratoire, il remplacera monsieur Durbal, qui s’en va chez «Les Enfants Malades»…275

Я сделала вид, что спешу к madame Delavigne, и вскоре простилась с ней.

Вернувшись домой, я быстро приготовила туалет в комнате хозяйки. Она с удовольствием помогала мне, восхищаясь мной в черном костюме.

– Вы стали совсем парижанка. О, да как вы изящны!

– Вы прекрасны, дитя мое; так приятно видеть хорошеньких, молодых девушек… – вдруг продребезжал старческий голос ее мужа, стоявшего у камина.

Нет ничего трогательнее старости,