Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!» - Герман Романов

– Какое? – чуть дрогнувшим голосом произнес Константин Петрович, хотя понял, о чем идет речь.

– Я час назад собрал георгиевских кавалеров. Наша дума единодушно решила представить тебя, находящихся под твоею командой поручика Ермолова, капитана фон Краузе и хорунжего Андреева к Георгиевскому кресту четвертой степени. Последних двух офицеров посмертно, с производством, согласно статусу, в следующий чин. Ты молодец, Константин Петрович, – имея всего триста солдат и шесть пушек, не только отразил, но фактически уничтожил вдесятеро больший отряд турок.

– Если бы не апшеронцы, они бы нас перебили, князь!

– А если бы вы сутки не продержались, Фархад-паша окружил бы мою дивизию. А так мы разбили его по частям. Так что крест принадлежит тебе по праву. Я бы свой сейчас снял, но нельзя.

Константин положил ладонь на руку князя, молчаливо поблагодарил молодого генерала. Он знал, что Багратион мог передать ему свой крест, но только будучи командующим отдельным корпусом, а князь был лишь командиром дивизии, пусть и гвардейской. Но такое признание не могло не радовать – стать «крестником» отчаянно храброго генерала дорогого стоило. И Константин решил рискнуть.

– Меня с детства готовили к греческому престолу. Няньки, слуги и офицеры – сыны Эллады постоянно были вокруг. И вот я здесь, на этой земле. Завтра увижу Константинополь. И если отец не передумает…

– Вряд ли, – усмехнулся Багратион. – Его императорское величество приказал не спускать с тебя глаз ни на минуту, а я обмишулился, насколько была неожиданной атака янычар…

– Дело не в том, князь. Я желаю видеть тебя своим искренним другом. И не только…

Константин сделал небольшую, но выразительную паузу, со скрываемым напряжением ожидая ответа. Главным в его предложении князю было «и не только», и он надеялся, что генерал сделает столь нужный ему выбор. Одно дело иметь под рукой отцовских генералов, пусть проверенных, и совсем другое – своих. Таких, как Багратион…

Князь ничего не ответил, только внимательно посмотрел своими темными глазами. Но протянутую ладонь пожал, и это рукопожатие было очень красноречивым…

Стокгольм

– Как так можно… Ну как так можно….

Королева всхлипнула, в блестящих голубых глазах яркими бриллиантами засверкали слезы.

Получить такое оскорбление от супруга: «Мне известно, что вы плохо себя чувствуете, сударыня, а потому ваше присутствие завтра на карнавале будет тягостно для вашего здоровья. Поберегите его и не выходите из ваших покоев».

Посол Семен Романович чувствовал себя не лучше, но хорошо владел собой, стянув лицо в маску. Он тоже получил оскорбление, хотя отказ был выражен его королевским величеством совсем другими словами. Но то, что его специально для этого пригласили в апартаменты Елизаветы Петровны и оставили здесь переваривать услышанное, говорило о многом.

– Война с нашей страной, ваше императорское высочество, королем Карлом решена…

Посол специально сделал долгую паузу и торопливо добавил, как бы извиняясь за допущенную якобы оплошность:

– Простите, ваше величество. Просто я вспомнил те далекие уже от нас времена, когда играл с вами в Петергофе. Вы помните качели, ваше величество? Как замирает дух, когда они идут вверх, и как падает в груди сердце, когда рушатся вниз…

Елизавета Петровна внимательно посмотрела на посла, что сохранял нарочито безмятежный вид, будто не он, и совсем недавно, не услышал сказанных оскорбительных слов не только в свой адрес, но и в адрес той великой страны, которую он здесь представлял.

Аллегория была для нее не загадкой – высоко вознесся король шведский, как бы ему не рухнуть вниз. Такие слухи бродили по дворцу, перешептывание велось чуть ли не открыто – большинство придворных крайне неодобрительно встречали как королевские затеи, так и вызывающее поведение монарха.

Тут попахивало скверно – кровью и порохом…

– Надеюсь, что слова моего супруга не станут откровением для моего почитаемого отца? Война всегда несет несчастья народам, и мне не хотелось бы, чтобы и русские, и шведы испытали новые превратности судьбы. Я хоть и дочь хранимого Богом императора, но я и жена короля Швеции.

– Конечно, ваше величество, – посол поклонился, – я тоже искренне надеюсь, что ваш мудрый отец, его императорское величество, примет единственно верное и правильное решение, как он всегда поступал, и не допустит этой войны, не нужной ни ему, ни России, ни королеве Швеции и ее народу. Надеюсь, так и произойдет, к вящей пользе между нашими народами. А засим позвольте мне откланяться, ваше величество, в посольстве меня ждут архиважные дела.

Посол поцеловал протянутую ему руку, чуть прикоснувшись губами к пальцам, и вышел с гордо поднятой головой. Елизавета Петровна прикрыла глаза, как бы от усталости, лихорадочно размышляя над сказанным. А услышала она очень много.

И то, что Семен Романович сказал «к вящей славе», намекало на девиз иезуитов, кои прославились крайне нещепетильным подходом к устранению, то есть убийству, если говорить прямо, неугодных им деятелей. Она сразу вспомнила судьбу французских королей Генрихов, ставших жертвами цареубийственных кинжалов, что держали в руках фанатики Жак Клеман и Равальяк.

Намек?!

Еще какой! Про королеву и ее народ старый пройдоха Семен Романович не зря ввернул. Ведь если…

Елизавета Петровна чуть не задохнулась от догадки. И сразу решила на карнавал не ходить, даже если король передумает. Нет, туда ей хода нет, там и без нее все решится.

Такие слова зря не говорят!

Дарданеллы

Наполеон, внимательно разглядывая кипящую в проливе баталию, спокойно стоял, не обращая внимания на пролетавшие мимо него ядра. Стрельба с турецких кораблей стала хаотичной, потому молодой бригадир пренебрег такой опасностью.

Зато две дюжины мощных русских пушек, самолично расставленные им в наиболее нужных местах, наносили туркам ощутимые потери. Нет, рангоут остался на месте, паруса продолжали ловить ветер. Вроде все цело. Но это только на первый взгляд – внутренние разрушения межпалубного пространства, вызванные взрывами бомб, пока были не видны. Но то, что они более чем серьезные, бригадир не сомневался.

– Одна пушка на берегу стоит трех на корабле, – задумчиво пробормотал Бонапарт старую аксиому (хотя его математический ум сделал все расчеты с учетом мощности орудий и поднял соотношение один к десяти), окидывая взглядом поле боя. Хотя назвать так море было бы не вполне корректным – он мысленно поправил себя.

Из семи турецких кораблей один, красиво взорвавшись, исчез в огненном смерче, другой, изломанный попаданиями бомб, успел выброситься на берег. Еще три горело, и хорошо – черный дым поднимался к небу, а перепуганные до смерти османы уже лихорадочно прыгали за борт, покидая свои обреченные лоханки.