Счастливая - Элис Сиболд

По моему разумению, из пятидесяти студенток на нашем этаже только эти трое плюс Дебби на сто процентов уже стали женщинами. Остальные, заключила я, потому что судила по себе, оставались непорочными.

Однако в тот вечер даже Нэнси рассказала свою историю. Она отдалась школьному приятелю в автомобиле «датсун». Моя подруга Три — в «тойоте». Диана — в подвале дома своего дружка. Его предки в самый ответственный момент начали стучать в окно. Другие рассказы улетучились из памяти; помню только, что девчонки получили прозвища по маркам автомобилей. Красивых историй было мало: один парень купил кольцо, выбрал подходящий вечер и пришел с букетом цветов; другой договорился со старшим братом, чтобы тот освободил на сутки свою городскую квартиру. Но этим рассказам никто не поверил. Умнее поступили те, кто решился наплести про «датсун», «тойоту» или «форд», — в глазах ровесниц они сделались свойскими девчонками.

Из этих исповедей следовало, что среди присутствующих только Мэри-Элис да я оставались девушками.

Неловкие сексуальные опыты на заднем сиденье автомобиля или в подвале родительского дома казались мне чудом из чудес. Нэнси стыдилась, что уже сделала «это самое», то есть потеряла девственность в «датсуне», но на самом-то деле это был нормальный этап взросления.

Уехав домой на зимние каникулы, я получала письма от Нэнси и Три, которые каждый вечер проводили со школьными приятелями. Три даже упомянула покупку кольца. Это девочки заслонили для меня весь горизонт.

Письма приходили и от мальчишек, с которыми я познакомилась, когда подрабатывала летом, перед поступлением. Чаще других писал парень постарше, Джин. Я упрашивала его прислать фотографию. Намекнув подругам, что он для меня более чем приятель, я нуждалась в материальном подтверждении, которое можно предъявлять по первому требованию.

Полученная в конце первого семестра фотография была, вероятно, сделана не год и не два назад. На ней Джин выглядел угловатым и длинноволосым, зато на лице красовались висячие усы — признак мужественности. Мэри-Элис тут же уловила суть: «Никак, семидесятые годы вернулись? Чувствую, будет вечер танцев». Нэнси тактично восхитилась, но они с Три были слишком заняты собственными увлечениями — обе встречались с бывшими одноклассниками, которым пообещали руку и сердце.

Что касается Мэри-Элис, та поочередно влюблялась в Брюса Спрингстина, Кита Ричардса и Мика Джагтера. Из-за Брюса — кто ж его не знал? — у нее чуть не съехала крыша. На день рождения она получила от меня футболку с жирной выпуклой надпечаткой: «Миссис Брюс Спрингстин». И надевала ее каждый вечер, чтобы лечь в ней спать.

Оглядываясь назад, я, если честно, не припоминаю, чтобы на первом курсе нежно любила Мэри-Элис. Просто мне доставляло удовольствие наблюдать, как она задумывает разные проделки и всегда выходит сухой из воды. Взять хотя бы похищение из столовой целого противня с заготовкой для кремовых пирожных — такая операция сделала бы честь Джеймсу Бонду. Прежде всего был найден проход, соединяющий два здания; доступ к цели преграждала одна-единственная дверь, вечно запертая на замок. Далее требовалось выкрасть ключи, предварительно усыпив бдительность нескольких человек, и в конце концов, под покровом ночи, замаскировать необъятный розовый торт и тайно переправить его к нам.

Мои подруги также пристрастились захаживать в бары на Маршалл-стрит и к весне не пропускали ни одной пивной вечеринки мужских университетских объединений. Эти тусовки вызывали у меня отвращение. «Мы для них — мясо!» — перекрывая рев динамиков, кричала я в ухо Три, стоя за ней в очереди к пивной бочке. «Плевать! — кричала она в ответ. — Оттянемся — и ладно!». Три вела себя как несмышленое дитя. Мэри-Элис, не прилагая ни малейших усилий, всюду оказывалась желанной гостьей. Мужские объединения всегда стараются украсить свои сборища присутствием эффектных блондинок, а их подружки воспринимаются как принудительный ассортимент.

Я занималась в поэтическом семинаре; среди его участников оказалось двое парней, Кейси Хартман и Кен Чайлдс, которые разительно отличались от других ребят в нашем общежитии. Оба учились на втором курсе, что в моих глазах делало их солидными людьми. Их основной специальностью была живопись, а стихосложение они выбрали в качестве факультатива. Сдружившись с ними, я вдоль и поперек исходила прекрасное старое здание факультета изобразительных искусств, в то время еще не знавшее ремонта. В мастерских возвышались застеленные коврами подиумы для натурщиков, теснились потертые кушетки и стулья, на которые то и дело натыкались студенты. Повсюду витали запахи масляных красок и скипидара; в силу специфики обучения мастерские и лаборатории были открыты круглые сутки, потому что домашние задания, скажем, по ковке металла невозможно выполнять у себя в комнате.

Друзья показали мне приличный китайский ресторан, а Кен сводил в музей Ральфа Уолдо Эмерсона, расположенный в центре города. Обычно я поджидала их после занятий, и мы шли на показы студенческих работ, в том числе их собственных. Эти парни приехали из Трои, штат Нью-Йорк. Кейси жил на творческую стипендию и сильно нуждался. Мне не раз доводилось видеть, как он ужинает, троекратно заваривая один и тот же чайный пакетик. Подробности его прошлого были мне почти неизвестны. Отец сидел в тюрьме. Мать умерла.

Мое сердце было отдано Кейси. Он сторонился девчонок-художниц, которые считали его романтическим персонажем и стремились исцелить от шрамов и рубцов, оставшихся с детства. Его речь бурлила, словно кипящий кофейник, и подчас опережала мысли. Я не придавала этому значения. Кейси был самородком, а оттого, по моему мнению, куда более человечным по сравнению с теми, кого я видела в столовой или на пивных вечеринках.

А на меня запал Кен, который, подобно мне самой, любил блеснуть красноречием. У нас образовался безнадежный треугольник. Я посетовала, что почти все девушки в «Мэрионе» уже с опытом, а я какая-то отсталая. Кен и Кейси сперва помалкивали, а потом признались. Они тоже считали себя отсталыми.

Когда в общаге устраивали попойку (в те годы не возбранялось проносить бочонки прямо в комнаты), я уходила гулять по кампусу. Ноги сами несли меня к факультету изобразительных искусств, где, спустившись на несколько ступенек вниз, можно было приготовить себе растворимый кофе и часами сидеть на каком-нибудь старом пружинном диване или в любом из множества кресел над томиком Эмили Дикинсон или Луизы Боган. Мне даже стало казаться, что это и есть мой дом.

Возвращаясь в «Мэрион», я робко надеялась, что вечеринка уже закончилась, но порой заставала самый разгар веселья. Тогда я разворачивалась и шла обратно. Спать укладывалась в изостудии, прямо на подиуме, благо там был ковер, чтобы у натурщиков не мерзли ноги. Вытянуться в полный рост не удавалось, но я приноровилась свертываться калачиком.

Как-то раз я таким образом устроилась на ночлег в темной студии. Свет в коридорах горел круглые сутки, но лампочки были защищены металлическими сетками, чтобы ни у кого не возникло искушения их перебить или вывинтить. Меня уже сморила дремота, и тут на пороге возник ярко освещенный мужской силуэт. Это был рослый человек в цилиндре. Кто именно — разглядеть не удалось.

Щелкнул выключатель. Я узнала Кейси.

— Сиболд, — окликнул он. — Ты что здесь делаешь?

— Сплю.

— Добро пожаловать, товарищ! — Он приподнял цилиндр. — На одну ночь стану тебе Цербером.

Сидя в темноте, он не сводил с меня глаз. Помню, прежде чем провалиться в сон, я подумала: считает ли Кейси меня достаточно привлекательной, чтобы поцеловать? Так я впервые в жизни провела ночь с тем, кто мне нравился.

Смотрю в прошлое и вижу доброго сторожевого пса. Испытываю желание признаться, что под его охраной чувствовала себя в безопасности, но та, которая выводит эти строки, не имеет ничего общего с той, что, свернувшись калачиком, спала на покрытых ковром подиумах в неосвещенных классах. В ту пору мир еще не раскололся пополам. Через десять дней, в самом конце семестра, мне предстояло войти в иную среду обитания, ставшую для меня единственно возможной реальностью: это расчерченная страна, где каждый участок поименован и отделен границей. Здесь только два пути: безопасный и небезопасный.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Летом 1981 года на плечи отца с матерью легло тяжкое бремя — быть родителями изнасилованной дочери. Ребром стоял вопрос, что со мной делать. Куда определить? Как оградить? Возможно ли возвращение к учебе?

Больше всего разговоров вызывала перспектива отправить меня в «Иммакулату» — Колледж Непорочного зачатия.

Все нормальные учебные заведения давным-давно закончили прием абитуриентов и зачисление по переводу. Но мама не сомневалась, что в «Иммакулате» меня примут. Это женское учебное заведение католического толка, которое дало бы мне возможность жить дома. Отец с матерью собирались по очереди возить меня на занятия и обратно — всего-то пять миль по тридцатому шоссе в каждую сторону.