У черты заката. Ступи за ограду - Юрий Слепухин

— Вы с ними поменьше, они не тому еще научат. Как вам нравится этот спор?

Дора Беатрис пожала плечами и подбросила мячик, поймав его ракеткой.

— Я вообще ненавижу политику — это сплошная грязь. И слишком много крови. Не понимаю, как Пико может интересоваться этой гадостью! Вот Сандино умер за родину, и теперь его же обзывают большевиком. Как это все печально и… противно! Больше всего я люблю музыку, вот. Неоконченная симфония Шуберта, или его «Аве Мария», или Девятая Бетховена — хотя это совсем разные вещи, я вовсе не в смысле какой-то параллели, — за это можно отдать все политические программы и все революции мира. Вы не согласны?

— Я же вам сказал, в музыке я вообще ничего не понимаю, а политика… Как вам сказать, это дело сложное. Вот я у вас спрошу одну вещь: вы знаете что-нибудь о своих предках? Ну, скажем, как звали самого далекого, кем он был и так далее.

— Самый далекий предок? — Дора Беатрис удивленно взглянула на собеседника, не понимая неожиданного вопроса. — Ну… был такой дон Педро Мануэль Гонсальво де Альварадо, капитан-генерал испанской короны. А что?

— Сейчас объясню. Видите — вы знаете, кем был ваш прапрапра-дед, а я не знаю даже своего деда. Знаю только, что мой отец, родом из Эстремадуры, приехал сюда в трюме вместе с другими эмигрантами. Так? Теперь представьте себе на минутку, что на свете не было всей этой «крови и грязи», как вы говорите, и не было, в частности, французской революции. Сидели бы вы сейчас вот так, рядом, с сыном эстремадурского arriero[11]?

— А-а, я понимаю, что вы хотели сказать… Ну да, но… — Дора Беатрис пожала плечами. — Это ведь просто нормальный прогресс… Конечно, люди не могли все время жить со всякими сословными предрассудками! Все это изменилось бы так или иначе, правда?

— Само собою ничего бы не изменилось. Как же вы себе это представляете — что в один прекрасный день наши гранды так просто взяли бы и отказались от своих привилегий?

Дора Беатрис помолчала, вертя в руках ракетку.

— Я не знаю, — сказала она наконец. — Я знаю только, что все это слишком страшно — если за социальное равенство нужно платить такой ценой. Вы вот упомянули о французской революции… А вспомните, скольких жертв она стоила? Разве это не ужасно!

— Без жертв ничего не делается, нужно только видеть цель.

— Ну, хорошо! Я вовсе не спорю против этой цели. Но почему люди непременно должны убивать одних, чтобы дать счастье другим? Вот чего я не понимаю!

— Я тоже не понимаю, — засмеялся Хиль. — Очевидно, такова жизнь, что ж делать! Вот вырастете, займитесь политикой и покажите нам пример.

Дора Беатрис сделала гримаску.

— Спасибо, предпочитаю заниматься музыкой.

— Это безусловно приятнее.

— Конечно! — с вызовом сказала она.

Хиль посмотрел на часы.

— Как летит время, — пробормотал он, подавляя зевок. — Не правда ли, донья инфанта Дора Беатрис Гонсальво де Альварадо?

— Что вы издеваетесь над моим именем? Не вижу в нем ничего смешного…

— Какой же тут смех? Гонсальво де Альварадо! — повторил он торжественно. — Звучит, звучит, ничего не скажешь.

— Послушайте, хватит, — покраснела черноглазая «инфанта».

— Молчу, молчу. Чертовски некстати этот карнавал — нужно работать, а настроения нет. Сегодня я с ног до головы окатил водой какую-то девчонку. Всемогущий аллах, как она визжала!

— Вы бы тоже визжали, если бы вас окатили с головы до ног! Вообще дурацкий обычай, эти игры с водой… Мне сегодня, пока я добралась сюда, совершенно испортили платье.

— Ничего, надо полагать, оно у вас не единственное.

— Почти, — с сожалением сказала Дора Беатрис. — Я собиралась завтра идти в нем на бал экзистенциалистов…

— Возьмите мешок и прорежьте три дырки — для головы и для рук. Для бала экзистенциалистов это будет в самый раз.

— Там так принято? — улыбнулась Дора Беатрис. — Не знаю, я никогда у них не была… Это меня Пико тянет, они собираются компанией. Вы тоже идете?

— Нет, я ему уже сказал, меня такие вещи не интересуют. Это зрелище для психиатра — сартрит и его последствия.

— Как вы сказали — сартрит? Ах да, Жан-Поль Сартр! — Беатрис весело расхохоталась. — Браво, дон Хиль!

— Не ликуйте, это не я придумал. У этого выражения уже вот такая борода, так что не вздумайте повторять его как новинку.

— Я никогда не слышала, правда!

— Вы еще многого в жизни не слышали, донья инфанта. Не огорчайтесь, невинность относится к категории временных неудобств. Послушайте, сеньоритос! — обернулся он к продолжавшим спорить крючкотворам. — Довольно вам насиловать голосовые связки, это может кончиться катаром горла, какие тогда из вас адвокаты! Вы думаете, сеньорите очень весело слушать вашу трепотню?

— В самом деле, это уже становится скучным, — вздохнула она.

— Я, к сожалению, должен испариться, — с извиняющимся видом сказал Хиль, щелкнув по циферблату своих часов. — У нас ведь начинаются экзамены, а я только что из тюрьмы — и так много времени потерял. Две недели в подземной одиночке, донья инфанта, в обществе крыс-людоедов. Это вам не в теннис играть. Вы еще не сидели?

Дора Беатрис посмотрела на него большими глазами.

— Нет, никогда… А разве есть крысы-людоеды? Ну-у, неправда!

— А вы этого тоже не знали? Обычная крыса, только размером с таксу, и зубы соответствующие. Я спасся только тем, что не спал все четырнадцать суток, а моего предшественника они захватили в сонном виде и начисто выели у него брюшную полость. Причем моментально, он даже не успел проснуться.

— Мне что-то не верится, — улыбнулась Дора Беатрис.

Хиль встал и накинул на плечи пиджак.

— Вы поверите после первого с ними знакомства. А это я вам гарантирую: в нашей Перонландии от тюрьмы не застрахован никто. Я в свое время тоже не верил, — добавил он с печальным вздохом и протянул ей руку: — Ну, до свиданья, донья инфанта. Не исключена возможность, что мы еще где-нибудь и когда-нибудь увидимся. Всего наилучшего, крючкотворы!

Проводы всегда печальны для остающихся на берегу. Когда два буксира хлопотливо взбаламутили винтами радужную от нефти воду и, натянув тросы, начали медленно разворачивать белоснежную громаду «Рекса» носом на внешний рейд, у Бебы едко защипало в глазах. Полоса воды между бортом и гранитной стенкой причала медленно расширялась, одна за другой стали обрываться пестрые нити серпантина, протянутые между провожающими на берегу и столпившимися на палубе пассажирами. Лайнер продолжал разворачиваться, пассажиры бежали к корме, над толпой провожающих реяли сотни белых платочков.

Беба смотрела вслед удаляющемуся судну до тех пор, пока не перестала различать лица пассажиров. Когда заработали мощные винты «Рекса» и под его кормой вспухли бугры кипящей пены, она всхлипнула и осторожно осушила глаза платочком. Сейчас она уже завидовала подруге, хотя еще недавно — когда Линда впервые рассказала ей о предложении Линареса — не видела ничего привлекательного в этом сомнительном путешествии с наспех сколоченной труппой и под началом более чем сомнительного импресарио.

Обиднее всего было сознавать, что ведь и она могла быть сейчас там, на палубе выходящего в открытый океан лайнера: Линда предлагала устроить ее в труппу, и носатый Линарес несомненно согласился бы ее принять. На роль звезды она не претендовала, а от рядовой танцовщицы в обозрении не требуется ничего, кроме хорошей фигуры и элементарного чувства ритма, все остальное постигается в несколько репетиций.

Выбравшись с территории порта через лабиринт пакгаузов и рельсовых путей, Беба пересекла пыльную, раскаленную солнцем площадь Ретиро и медленно побрела под аркадами шумной авеню Леандро Алем — мимо витрин лавчонок, где арабы и сирийцы торговали сувенирами и предметами матросского обихода. «Come in, lady, — выскочил один, очевидно приняв ее за туристку. — Good souvenirs, very nice, very cheap!» — «Идите вы, я английского не понимаю», — с досадой сказала Беба, не оборачиваясь. Услышав испанскую речь, тот сразу отстал.

Идти домой Бебе не хотелось. Сейчас она почувствовала, как ей будет не хватать общества рассудительной подруги, которая всегда могла сказать что-нибудь утешительное. Даже постоянные насмешки Линды над ее, Бебы, безрассудством и легкомыслием были, в общем, утешительными. А главное — Линда всегда оказывалась права и к ее советам стоило прислушиваться. Оказалась она права и в истории с Бюиссонье.

Было четыре часа пополудни. В девять нужно быть у обелиска — этот чудак Ларральде будет ждать. Сегодня это кстати — поможет как-то скоротать вечер, а вообще ей вовсе не хочется поддерживать новое знакомство. К чему? Она заранее знает, как он будет себя вести. Она в конце концов устала от всего этого. Раньше это казалось интересным — принимать ухаживания, чувствовать свою власть над мужчиной. А теперь… Еще один поклонник? Еще одно разочарование? Видит небо, их уже было слишком много, этих разочарований и этих «поклонников». Но кто мог подумать, что и Херардо окажется таким же!