Газета Завтра 469 (47 2002) - Газета Завтра Газета

Меня забавляло удручать полицейских расспросами — кто и когда поедет, чего они никогда не смели сказать. Нужно признать, что промельк гербовой кареты с золотыми птичками на фонарях или английских санок с рысаками в сетке всегда меня разочаровывал. Тем не менее, игра в проезд представлялась мне довольно забавной".

Быть может, я не должен так иронизировать над более или менее правдиво описанными детскими впечатлениями. Ведь дети в своем восприятии очень зависят от тех взрослых, с которыми они в данный момент находятся, и Мандельштам, видимо, это понимает, именно поэтому в "Шуме времени" он вначале описал тщательный выбор прислуги родителями, а уж потом совместное с этой прислугой наблюдение за военными упражнениями: "Мне нравился физический отбор людей: все ростом были выше обыкновенного. Нянька вполне разделяла мои вкусы. Так мы облюбовали одного матроса — "черноусого" и приходили на него лично посмотреть и, уже отыскав его в строю, не сводили с него глаз до конца учения".

Почтение к синагоге вбито в мальчика родителями, которые его возили туда с собой ("от того, что я видел и слышал, я возвращался в тяжелом чаду"), холодноватая насмешливость к петербургским имперским церемониям... Мандельштам, в сущности, показывает ценности своей стопроцентно еврейской семьи. Так был ли конфликт?

Думаю, конфликт в душе и творчестве Мандельштама все-таки был. И заключается он, повторяю, в столкновении ценностей государственнических и антигосударственнических, "конспираторских". Мандельштам ищет и находит в русской, а затем в советской культуре черты, свойственные "расе государственников" и "расе конспираторов и бунтарей", пытается примирить то и другое, но в конце концов все-таки склоняется к ценностям подрывным, антигосударственным и античеловеческим, словом, к "хаосу иудейскому".

Он пытался создавать культуру нового государства — русскоязычного, но не русского, даже — антирусского. Это должна быть могущественная и безжалостная держава, руководимая каким-то обязательно нерусским вождем (быть может, Сталиным), но доминирующую роль в которой обязательно должны были играть иудеи или обращенные в иудейство русские. В сущности, речь шла о создании нового народа — русскоязычных иудеев, примерно так, как в свое время иудеями в большинстве стали тюркоязычные хазары.

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы, —

О, солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

В ком сердце есть — тот должен слышать, время.

Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые

Связали ласточек — и вот

Не видно солнца; вся стихия

Щебечет, движется, живет;

Сквозь сети — сумерки густые —

Не видно солнца, и земля плывет.

(1918)

Итак, создается новое государство и новый народ, "ночные" ценности которого становятся "дневными". То, что с христианской точки зрения считалось извращением, теперь становится "нормальным", и наоборот, нормальное объявляется "извращенным" и безжалостно уничтожается...

Формально говоря, этот процесс (так же как и то, что происходило в хазарском каганате после принятия его верхушкой иудаизма) противоположен тому, что имело место после завоевания Шумера семитами-вавилонянами. Русские, как и хазары, должны были сохранить свой язык, но сменить веру и главные жизненные ценности; вавилоняне же сохранили язык, но сменили веру, приняв ценности покоренного ими народа-государственника и даже приняв божества шумеров (правда, заменив их имена).

Вот такая, с позволения сказать, программа была у Мандельштама, да в общем-то и у Ленина, и у других евреев-большевиков. Возможно также, хотя и не без некоторых колебаний, этой программы тайно придерживался и Сталин. Разумеется, именно эту программу сегодня продолжают осуществлять и еврейские "олигархи"... Но какая-то роковая сила заставляла Мандельштама (как всегда это бывает у евреев) обязательно все испортить.

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной.

Этим четверостишием начинались и начинаются многие сборники Мандельштама, им же, можно сказать, начался и он как зрелый, хотя всего семнадцатилетний, поэт.

...Южный лес (в русских лесах ведь "плоды" с деревьев не падают, если только Мандельштам не имеет в виду шишки) и смерть плода на фоне долгой жизни дерева и леса... О чем это? Разумеется, о разнице масштаба времени. Понять, что ты — еврей, означает понять, что твой народ уже пережил многие могучие нации и наверняка переживет ту, в чьей гуще сегодня оказалась твоя семья. Конкретно, в применении к нашей теме, это означает, что евреи долговечнее и сильнее русских. Ни одного русского уже не останется на земле, а евреи будут жить. Отсюда уже несложно заключить, что к культуре содержащего его сегодня народа еврей не имеет права относиться с почтением и любовью. По отношению к этой культуре должна быть ирония, дистанция, как выражается С.Аверинцев — "перпендикуляр". В каждую бочку русского меда настоящий еврей должен добавлять ложку дегтя, а дело это, по-человечески говоря, невеселое...

При этом еврей не имеет и возможности разумно критиковать что бы то ни было в устройстве государства-хозяина, ведь тогда он из еврея превратился бы в члена одной из противоборствующих партий этого государства. Всегда в любом народе есть те, кто с пеной у рта кричат, что идти нужно только налево, как есть и те, кто доказывает, что идти можно только направо. Есть, в конце концов, еще те, кто утверждает, что нужно оставаться на месте. Лишь евреи знают, что, пойдет ли этот (в нашем случае, русский) народ направо, налево или останется там, где он есть, он все равно погибнет. Но и это знание они не могут высказать прямо и вынуждены намекать на него скепсисом, унынием, порой презрительным отказом стыдиться привычек, которые нееврейской нацией считаются стыдными, порой — странным совмещением несовместимого, восторгом от неудачи, например...

Мандельштам любит примерять на себя экстаз власти в той или иной культуре, вживаясь в душу не только русского, но и католика, грека или какого-нибудь офицера Антанты. Вот как Мандельштам поет славу католическому Риму:

Поговорим о Риме — дивный град!

Он утвердился купола победой.

Послушаем апостольское credо:

Несется пыль, и радуги висят.

А теперь он воспевает православную (греческую) державность:

Вот дароносица, как солнце золотое,

Повисла в воздухе — великолепный миг.

Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Однако во всех этих стихотворениях после мажорного начала следует снижение и приземление; Мандельштам, выражаясь современным жаргоном, "опускает" каждую из осваиваемых им культур, намекая на ее кратковременность в сравнении с долгой жизнью еврейства. Точно так же, разумеется, он поступает и по отношению к культуре русской — с ней-то это "опускание" проделывается наибольшее количество раз, наиболее тщательно. Я не буду перегружать эту статью примерами: их слишком много. Но вот небезызвестное стихотворение Мандельштама о русском солдате, датированное декабрем 1914 года:

В белом раю лежит богатырь:

Пахарь войны, пожилой мужик.

В серых глазах мировая ширь:

Великорусский державный лик.

Только святые умеют так

В благоуханном гробу лежать:

Выпростав руки, блаженства в знак.

Славу свою и покой вкушать.

Разве Россия не белый рай

И не веселые нашим сны?

Радуйся, ратник, не умирай:

Внуки и правнуки спасены!

Тут ирония, конечно же, убийственная: "Только святые умеют так // В благоуханном гробу лежать". Иронизирует поэт прежде всего над русской воинской доблестью — я вообще не знаю ни одного русскоязычного литератора-еврея, который бы не прошелся на эту тему. Мандельштамовский "чудо-богатырь в гробу" — из той же серии. И опять мы можем понять евреев: если мы согласны с тем, что русский народ когда-то исчезнет, то мы должны согласиться и с тем, что это произойдет скорее всего после крупного военного поражения. И никакие суворовские традиции не помогут, как не помогла в свое время ассирийцам еще живая память о былых ассирийских же триумфах...