Человек из Вавилона - Гурам Батиашвили

— Но я же вас не забыл!

— Я предпочитаю, чтобы сейчас же было оговорено, кто что получит, — упрямился Джорджикисдзе.

— Я же сказал, мы будем вместе!

— Ты-то сказал, Абуласан, ну а я вот что скажу: для меня что княжич росов, что византийский царевич — все едино, я выбрал Боголюбского не для того, чтобы ты почувствовал себя наверху блаженства.

— Ты рассуждаешь неверно, — обратился к Джорджикисдзе Парнавазисдзе, — что может сказать тебе сейчас амир? Сегодня главное не дать меньшинству царского дарбази взять верх над большинством — не допустить, чтобы византийский царевич стал супругом царицы. Надо немедля привезти Боголюбского и сыграть свадьбу. Это и будет нашей большой победой. А победа принесет отрадные сердцу плоды.

— Стало быть, ты, амир Картли, правитель Тбилиси, даешь слово, что не предстанешь перед Боголюбским единственным его благодетелем и результаты наших общих усилий мы разделим поровну?!

— Я уже сказал — все познают отраду и утешение! — Абуласан осенил себя крестом.

— Тогда по рукам! — И Джорджикисдзе, улыбаясь, протянул Абуласану правую руку. Абуласан ударил своей правой ладонью о его ладонь. — А ты? — повернулся Джорджикисдзе к Парнавазисдзе.

— Я, естественно, с вами, братья! — ответил тот, накрывая своей медвежьей лапой руки Абуласана и Джорджикисдзе.

— Вот так!

— Да благословит Господь наше решение!

— Так и будет, но Занкану надо дать знать, чтобы не тянул с этим делом. Царский дарбази так уважил его! Он должен выполнить данное ему поручение, — сказал Джорджикисдзе.

— Сейчас же отправим гонца назад, пошлем ему письмо, чтобы не тянул с этим делом. — У Парнавазисдзе загорелись глаза.

— Письмо? — Абуласан хлопнул в ладоши. Тут же возник Тимотэ.

— Гонца! — приказал Абуласан. Тимотэ вышел. — Теперь письмо! — Абуласам взял письмо от Занкана, поднес к свече и сжег его — не было никакого послания.

— Ты прав, он не должен был его присылать, не для того мы отправили его в половецкую землю, чтобы он нам слал оттуда письма! Ему поручили привезти княжича, больше ничего! — подал голос Джорджикисдзе.

Тимотэ ввел в зал Эуду.

— Стало быть, ты гонец Занкана? — спросил Абуласан.

— Я, ваша милость!

— Как поживает твой хозяин? Что делает?

— Кажись, неплохо, раз каждый день по гостям ходит. А больше ничего не знаю.

— Немедленно отправляйся назад, до темноты успеешь пройти порядочное расстояние.

— Я готов, ваша милость.

— Дело не терпит отлагательств, — Абуласан сделал паузу, чтобы придать большую выразительность своим словам, — ты понял, дело очень спешное!

— Мне было сказано, что вы пошлете со мной письмо.

— Я не люблю ни читать письма, ни писать их.

— Так и передам, ваша милость.

— Слушай меня, — Абуласан подошел к Эуде вплотную, — передавай своему хозяину, что хочешь, главное запомни пять слов, вместо письма пять слов. Понял?

— Но вы их не сказали, батоно, как я могу их запомнить?

— Не тяни с делом, Занкан! Хорошо запомни эти пять слов. Не тяни с делом, Занкан! Ну-ка повтори!

— Что же, я до хозяина пяти слов не донесу?

— Ты мне нравишься, гонец! Тимотэ, новые чувяки и архалук гонцу! — Абуласан повернулся к Эуде. — Торопись! У тебя впереди долгий путь. Тебе надо идти днем и ночью!

— Передай своему господину привет от меня. Скажи, член царского дарбази Вамех Джорджикисдзе с уважением вспоминает его!

— Так и скажу, батоно!

— Но главное — те пять слов, — сказал Абуласан, — а ну повтори их.

— Не тяни с делом, Занкан!

— Кто здесь говорил, что этот гонец не достоин новых чувяков и архалука?

— Достоин, достоин! — со смехом произнес Парнавазисдзе.

Абуласан повернулся к Тимотэ:

— Выбери для него в конюшне самого резвого коня и пошли с ним двух здоровых парней, пусть нигде не останавливаются! А мы перейдем в другую комнату и перекусим. Это письмо выбило меня из колеи, весь день маковой росинки во рту не было. — Абуласан проводил гостей в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол на четыре персоны. — Пожалуйте, господа, благословим друг друга. Этот четвертый стул предназначался для Габаона, но… он сделал свой выбор, ничего не поделаешь, — говорил Абуласан, разливая вино по пиалам.

— Какой замечательный аромат у хлеба! — воскликнул Парнавазисдзе.

— А вино, вино как благоухает! — в тон ему произнес Джорджикисдзе. — Ох, ох! Не захочешь, оно само заставит тебя выпить!

— Благословенна наша земля, господа, благословенна! Взгляните на эту рыбу!

— Великолепная, великолепная! — с наслаждением произнес Парнавазисдзе, угощаясь.

— Вот почему зарились на нашу землю иноземцы, благословенная она, а царь Давид для многих превратил ее в могилу.

— Да и царь Деметрэ воздавал врагам по заслугам, а солнцеликая еще не то сделает с ними. Абуласан, мы ждем здравицы, горло пересохло!

Абуласан поднял пиалу:

— Слава нашей царице, солнцеликой Тамар! Под ее предводительством мы одолеем всех наших врагов!

— Мы им покажем!

— Слава царице!

Все трое опорожнили свои пиалы. Джорджикисдзе затянул «Мравалжамиэр». Абуласан и Парнавазисдзе стали вторить ему. Пели вдохновенно, с энтузиазмом.

Медведь

Эстер после смерти расстроила венчание Бачевы и Ушу, чего никогда не удалось бы сделать ей при жизни.

Слова «раби» Ушу разбили сердце Эстер, а потом, как говорили, она сорвалась с моста и упала в реку. Это еще более усиливало отчаяние Бачевы — уж она-то знала, почему разорвалось сердце несчастной. Бачева молча сидела на полу и оплакивала смерть своей пестуньи. Она решила горевать по ней семь дней, не смыкая глаз, как горевала бы родная дочь Эстер. Может быть, хотя бы таким образом она усидит здесь в течение семи дней и выдержит без Ушу целую неделю. Да, она сидела в своей комнате на полу и оплакивала Эстер, но мыслями была с Ушу: где он? что делает? куда ходит? Сердце подсказывало, что придет время, когда ей захочется встать и помчаться к нему. И настал момент, когда она поняла, что, если сейчас же не свидится с Ушу, не поговорит с ним, она задохнется. Но Бачева взяла себя в руки: «Не сейчас! Не сейчас!» — уговаривала она себя и осталась на полу, а сердце ее исполнилось гордости — она одержала над собой победу, подавила свое желание, душа няни Эстер сейчас важнее всего! Впрочем, чувствовала, долго так длиться не может.

Так прошли три нескончаемых дня и две еще более бесконечные ночи.

После того как с Бачевой прервалась всякая связь, Ушу не оставляла одна-единственная мысль: зачем он живет, какой смысл в его жизни? Он пытался понять, с какой целью явился на свет, какую функцию выполнял, но тщетно. Он тревожился, что скорбь Бачевы продлится целую вечность, хотя и сочувствовал ее решению оплакать няню.

Ушу не знал, чем заняться. Вернулся было к ранее начатому переводу сочинения греческого автора, но не сумел продвинуться дальше, да и как бы это удалось ему, если он не мог вникнуть в смысл прочитанного. Все его мысли были сейчас там, во дворце Занкана. Попытался было заняться правкой переведенного, но и из этого ничего не вышло.

Он не только не знал, куда себя деть, но и чувствовал упадок сил. Казалось, ноги не держат его, и он не мог объяснить себе свое состояние. Потом понял: он боится отца, Саурмага, боится, что тот, как обычно, будет стоять на своем, и это лишало его веры в себя. Гибель Эстер он воспринял как дурное предзнаменование: если бы в тот день за крещением последовало венчание, с отцом нечего было бы выяснять — Саурмаг оказался бы перед свершившимся фактом. Он гневался бы? Ну и пусть! Рвал и метал бы? На здоровье! Иудейка Бачева, она же христианка Сидония, так или иначе бывшая еврейка была бы уже его венчанной женой. А теперь… Теперь Саурмаг сделает все, чтобы помешать ему.

Саурмаг тоже пребывал в мрачном расположении духа. Узнав о крещении Бачевы, он понял, что теряет влияние на сына. Вспомнилось, как после возвращения Ушу из Византии, тот не раз высказывал свое несогласие с отцом. Порой даже резко заявлял об этом — ставил под сомнение правильность его действий и высказываний, но это были их личные споры. Он не мог себе представить, что его единственный сын изберет себе в жены еврейку и пойдет против его, Саурмага, воли. Узнав о крещении Бачевы и предполагаемом венчании, он пришел в ярость.

«Смерть этой еврейки, можно сказать, спасла нас, а то ведь Ушу ни во что не поставил ни меня, ни свою мать, ни Христа, ни ангелов дома… Получается, надо благодарить эту иудейку!» — думал он, наливаясь злобой.

Но внешне оставался спокойным. Ничего не говорил Ушу. А вечером решил оставить город и некоторое время пожить в родовом поместье. «Брошу его одного, может быть, придет в себя, одумается, а нет, так я буду ни при чем! Он поймет, что между нами все рушится».