Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ) - Светлана Дильдина

— Нет, малыш. Мы приходим в незанятые земли.

— И перевал ваш, да? — прищурился, сел.

— Да стоит ли он ссор, перевал этот, — устало сказал мужчина. — Все равно по ту сторону гор — море да узкая полоска земли.

— Тогда вы что там забыли?

— Вряд ли это тебе интересно, — сухо прозвучало в ответ.

— Ну вдруг, — фыркнул мальчишка.

— Когда-то на береговых склонах был город. При извержении вулкана его смыло огромной волной, или часть склона ушла под воду… Мы ищем следы прошлого. Через новый перевал можно спуститься туда, где мы еще не были. Астале это не пригодится…

— Обойдетесь, — сказал Кайе.

Серебристая грис Къятты переступала тонкими ногами, пугливая, но выносливая. Из шерсти таких, серебристых, делают красивые покрывала. Только грис больше пегие рождаются или бурые, жаль. Къятта гладил по шее свою любимицу, когда мальчишка примчался, плюхнулся на траву прямо под копыта. Сидя, смотрел на старшего, голову запрокинув. Къятта едва удержал испуганного скакуна. Мальчишка и не подумал, что острыми копытами его могут поранить.

— Этот… эсса говорил о войне, о которой сказано давным-давно. Северяне собираются ее развязать?

— Не кричи от восторга — нет пока никакой войны. Мало ли чуши написано…

— Написано? Он еще говорил что-то о полукровке…

— Вернемся, поройся в свитках в Доме Звезд. У меня нет желания рассказывать сказки.

Не забывал до самого дома, переспрашивал то и дело.

Назад повернули сразу после встречи с эсса, подниматься на сам перевал не стали: Къятта решил — нет смысла. Нъенну и остальных подобрали почти там, где оставили; дикари мелькали неподалеку, но напасть не решились.

Древние свитки Тевееррики — кажется, дунь на них, и рассыплются. Необычные письмена, грубоватые, льнут друг к другу. Древний язык — хорошо его не знает никто. Кайе с трудом разбирает тусклые коричневые знаки. Неприятно читать — как смотреть на старые пожелтевшие кости, неприятно — и в то же время затягивает.

“И будет вражда между югом и севером, но лишь полукровке будет небесами предоставлено право начать войну — кровавую бойню”.

— Полукровке! Ничтожеству! — он чуть ли не отшвыривает листы.

— Ты столь хочешь войны? — спрашивает дед.

— Не знаю! Но если уж начинать, то с подачи достойных! Ненавижу эсса, но пусть лучше они, если нам не повезет ударить первыми!

И, подумав, добавляет:

— А лучше я это сделаю!

Глава 4

Астала, настоящее

Дом пугал своими размерами и количеством комнат, но, как успел понять Огонек, располагалось все в нем довольно просто. Длинный загнутый коридор и помещения по краям, некоторые соединялись и между собой. Так странно — много-много места, не дом, а целая роща с норами, тропками и полянами. Окна с откосами от дождя, высоко от земли: стоя в саду, не заглянешь через подоконник. На полах и стенах полосы рисунков из бесчисленных плоских камешков, и то тут, то там стоит стул, или столик, или сундук. Душновато здесь, но все же удобно — наверное, тут нигде не капает сверху даже в самый сильный ливень. В коридоре всегда полумрак, а в комнатах светло. И несколько выходов с разных сторон — в сад, во внешний и внутренний двор.

Огонек был уверен — в таких домах ему не доводилось бывать. Даже спящая память все равно подсказала бы, потому что забыть такое нельзя.

Он бы часами разглядывал выложенные камешками узоры на стенах и полу — то просто фигуры, то животные и растения, но разгуливать по коридорам и чужим комнатам ему не позволяли. Поэтому смотреть приходилось почти на бегу — когда появлялся Кайе, сидеть уже было некогда.

В городе Огоньку становилось плохо — казалось, его проглотил хищный цветок, из тех, что заманивают насекомых яркой окраской и сладким нектаром. Дома большие и маленькие, сплошные заборы, камень, духота, пыль, запахи один неприятней другого, когда ветер дул со стороны кожевенных или красильных кварталов — и множество людей, чересчур много.

Кайе сжалился и больше не возил его по улицам. Подростки побывали у пастухов, посмотрели, как стригут грис, понаблюдали с холмов, как внизу сетями ловили рыбу. Огонек видел поля, сады и дамбы предместий, видел рабочих, мужчин и женщин; зрелище чужой жизни увлекало, но все-таки пугало немного. Потом Кайе все-таки передумал и согласился доехать до леса, потребовав обещания не сбегать. Предупредил, что слово лучше не нарушать, и очень мрачно глянул из-под упавшей челки, но потом уже не сердился.

В лесу Огонек оживал, там был словно у себя. Кайе поверил ему — и больше, похоже, не испытывал опасений, что полукровка тут же скроется в зарослях и поминай, как звали. Теперь они то ездили по узким тропкам — в седле Огонек все еще сидел неуверенно, и ноги болели, — то привязывали грис к дереву и уходили в чащу, где один старался опередить другого в умении находить следы, кладовые белок, диковинки разные — и состязаться в ловкости, что быстрее заберется на дерево, кто просочится сквозь кусты, не хрустнув веткой… Даже ночевали в лесу, чтобы не тратить время на дорогу.

Огонек сам не подозревал, что умеет многое. Кайе не раздражался от таких умений, как почти все на прииске — там полукровке вечно доставалось за то, что подходит бесшумно, что вылезает некстати со знанием каких-нибудь корешков или не ошибается в предсказании дождя или ветра. Нет, Кайе казался очень довольным.

Было — набрели на дерево с небольшим дуплом, в нем обнаружились бурые стручки, уже сухие, прошлогодние.

— Склад белки какой-нибудь, — Огонек взял один и куснул — оказалось вполне съедобно, приятный чуть вяжущий вкус.

— Сладкоежка! — фыркнул Кайе. Затем в упор взглянул из-под разлохмаченной челки:

— Ты ведь жил в лесу. Что бы ты выбрал?

Огонек улыбнулся:

— Когда так спрашиваешь, я забываю, что было с утра. Словно если я ошибусь, мне плохо придется.

— Ладно… На этой поляне у двух растений съедобные корни. У двух ядовитые, — негромко проговорил юноша. — Пробуй понять, к чему потянет тебя?

— Не к нему точно! — почти не глядя, Огонек указал вниз, указал на низкий кустик с лиловыми цветочками-звездочками и большими ажурными листьями.

— А хорошо, — низким, задумчивым голосом откликнулся спутник. — От этого растения у тебя судороги бы начались, а если съесть больше — умрешь. Называется чащобник.