Письма шестидесятилетнего жизнелюбца - Мигель Делибес

Нынешний год будет не так плох на фрукты, как мы боялись. Если не считать сливы, что так хорошо действует натощак на мой кишечник и которой в этом году мы не пробовали, урожай в целом окажется средним, а на орехи – просто исключительным, может быть, лучшим за последние двадцать лет. Однако не хватает молодежи для обколачиванья, а орехи надо собирать до того, как они раскроются, иначе ребятишки и птицы ни одного не оставят. Местный орех – у нас зовут его птичьим – отличается мягкой скорлупкой и лопается, чуть надавишь. Когда придет пора, я уж позабочусь послать тебе мешочек, чтобы ты тоже могла попробовать.

Искренне твой

Э.С.

Любовь моя!

Хоть ты не говоришь этого открыто, но очевидно предпочтение, отдаваемое тобой Федерико. О дочери, зяте, внучках почти не упоминаешь. Ты пишешь только о нем, и эта слабость вполне понятна, поскольку в наши дни редко встретишь молодого человека, который ухаживал бы за больной матерью, приносил ей чай, ставил пластинки, готов был с ней посидеть. Твоя любовь к Федерико так велика, что в последнем письме ты почти ни о чем другом и не говоришь, и такая настойчивость совершенно оправданна, коли я позабыл ответить на его вопросы, всецело занятый дурацким спором из-за «Знакомства по объявлению». Позволь спросить: он будет упоминать мое имя в своей работе? Я бы этого не хотел. Твой сын не понимает или не хочет понять моего пути в «Коррео» – ни моей бескорыстной жертвы, когда я согласился играть роль посредника, ни моих терзаний, когда пожертвовали мной самим. Федерико, дорогая, мой самый строгий судья, но в его восприятии главную роль играют собственные переживания, даже когда речь идет о профессиональных проблемах. Прости, любимая, что я беспокою тебя, плененную недугом, подобными разговорами, но при наших с тобой отношениях было бы ребячеством закрывать на это глаза: Федерико попросту ревнует ко мне. Сын, единственный мужчина в семье по смерти твоего мужа, любит тебя эгоистически, желая безраздельно владеть тобой, и я для него помеха. Но, принимая во внимание свой юный возраст, очевидно, считает постыдным признаться в этом и почитает за лучшее чернить меня, дискредитировать, лишать твоего расположения (если я сумел его заслужить) – все, что угодно, лишь бы принизить в твоих глазах, В его годы это простительно, однако меня беспокоит диссертация, и я хотел бы, если ты не против, поглядеть на нее до защиты. Убеди Федерико в одной вещи: больше вреда, чем Мадрид и сама цензура, принесла «Коррео» практика насаждения руководителей, начиная с нового директора и кончая составом Совета. Любопытно взглянуть, как объясняет дон Хуан Мануэль Альдама некоторые факты, о которых сам знал понаслышке. Я побаиваюсь его отточенного пера, его острого языка. А что думает о моем случае молодой Альдама? Поди узнай! Так или иначе, было бы глупо возражать против того, чтобы Федерико с ним встретился. Он в своем праве, и я понимаю его любопытство (ведь мне, в сущности, самому любопытно), Но чем бы оно ни обернулось, будь уверена, что ни эти встречи Федерико, ни его неприязнь, ни социалистические идеи, которыми он так гордится, не ослабят моей симпатии к его личности и благодарности за оказываемое тебе внимание. Даже не будь он украшен иными достоинствами, одного этого хватило, чтобы в глубине души я вот уже с некоторых пор чувствовал его своим сыном.

Как обстоят дела, дорогая, с твоей трансаминазой? Ты ничего не пишешь об этом в последнем письме. Следи за нею. Не забывай периодически делать анализы, по возможности – каждую неделю.

Вчера над долиной разразилась запоздалая и потому ужасная гроза. Когда перестало греметь, народ вышел собирать улиток с оград и дорожек. Сегодня все еще пасмурно. Гроза, как стало заметно в последние годы, приносит с собой непогоду.

И в солнце и в ненастье страстно вспоминает тебя

Э.С.

Любимая!

Ликую, как школьник, при одной мысли о нашей лунной встрече под убаюкивающую музыку Моцарта. Я верю в телепатию, в передачу мысли и вообще в оккультные науки. Мне случалось идти по улице, думая о каком-нибудь человеке, и тут же натыкаться на него за углом. Или, что бывает не реже, видеть во сне кого-то, о ком годы не слышал ни слова, а наутро встретить его у собственного подъезда. Это все ситуации таинственные, в которых разум бессилен что-либо изменить, при том что совершаются они тем не менее волею разума. Ты не поверишь, но на днях, получив твое предпоследнее письмо, я знал, что ты рассержена, раньше, чем вскрыл конверт. Все эти предпосылки заставляют меня возлагать чрезмерные надежды на нашу послезавтрашнюю встречу. Увижу ли я тебя, найду ль твою улыбку на поверхности луны? Передашь ли ты мне какое-нибудь послание? В любом случае это будет своеобразное предварительное знакомство, которое облегчит нам знакомство настоящее, отсроченное твоим непредвиденным гепатитом. Так не забудь: 25 числа, в 12 ночи, как только Национальное радио прервет свою программу для выпуска новостей.

Вчера я много работал на огороде. Горох пересох, но даже сухой я все равно соберу – половину в пищу (с темной фасолью и салом он превосходен), а половину на семя. Картофель в этом году ранний, но его немного, да и тот мелок. В прошлый сезон каждое растение дало не больше двух-трех клубней, но те картофелины были огромны, иные до полкило, и на вкус что надо. Говорят, картофель вырождается и имеет смысл сажать его через два года на третий, чередуя с другой культурой, но на самом деле картофель, выращенный собственными руками, удобренный конским навозом и не знающий ядохимикатов, получается вкусом такой же, как довоенный. Мелкой вышла в этом году и столовая свекла, но она слаще и приятней, чем крупная. Я в восторге от красной свеклы (один цвет уже чего стоит), когда она отварена и заправлена маслом и уксусом, с щепоткой соли. Пробовала ты ее? Какого о ней мнения?

Но с чем я не знаю что делать – это с зеленой фасолью, как мы говорим – бобами. Я засеял восемь грядок по двадцать корней и этим небольшим количеством могу теперь накормить целый полк. По ошибке я поставил подпорки из старого тополя, уже подгнившие, под ветром они почти все повалились, и сейчас там настоящая сельва, местами просто непроходимая. Стручки нависают со всех сторон, я собираю их горстями, можно подумать, что они растут на глазах в считанные секунды. Поскольку для меня это много, а здесь у всех свои огороды, вчера с рейсовым автобусом я послал мешок Бальдомеро, который ценит этот овощ и вдобавок кормит немало ртов.

Чего бы я не отдал, любимая, чтобы ты видела мои розовые кусты! Розы да календулы – других цветов я не держу, так как мне достаточно полевых, чтобы радовать глаз. Но когда раскрываются розы – это захватывающее зрелище. Они словно вскипают, распускаются настоящими гроздьями, и наступает минута, когда на кустах больше цветков, чем листьев. Жаль, наряд этот недолговечен, но поскольку за лето происходит как минимум два цветения, на кустах всегда, за исключением какой-нибудь пары недель, остаются розы. Вчера я срезал два чудесных бутона и поставил их в стакане на комод, перед твоей фотографией (я имею в виду ту, где ты щекочешь внучку, ибо другая, пляжная, могла бы вызвать комментарии Керубины, моей домоправительницы, чего я хочу избежать), как скромный знак внимания пылающего чувством сердца.

Любовь, любовь моя, не забывай следить за трансаминазой. А у меня опять повышенная кислотность. До послезавтра и целую твои руки.

Э.С.

Дорогая!

После пережитого этой ночью волнения невозможно забыться сном. И вот я сижу, любимая, в семь часов утра и пытаюсь возобновить разговор с тобою. А все потому, что в полночь, когда Национальное радио начало выпуск новостей и, подняв глаза к луне, я поставил на проигрыватель пластинку Моцарта, я испытал истинное потрясение. Как передать тебе мои ощущения? Поначалу, в самые первые минуты, я перенес подлинную агонию. Сердце рвалось из груди, удары его были так тяжки и часты, что я подумал, мне может стать дурно. В ту же минуту я почувствовал тебя рядом и одновременно увидел нас обоих, силуэтами выписанных на фоне луны, лихорадочно внимающих тактам Моцарта. Как мог я писать тебе, что мне недоступна классика? Никто не вправе утверждать этого. Их доступность для нас – или наша для них – вопрос сосредоточенности. И Моцарт этой ночью был не только мэтром, он был нашим союзником. Я думал о тебе и знал, что ты думаешь обо мне, а Моцарт со своей прекрасной мелодией был посредником, способствующим нашему свиданию. Одно мгновение, любимая, я находился на верху блаженства. Я забыл, где нахожусь, вернее, здесь меня не было, я обретался подле тебя и пил твое дыхание. Я словно пребывал вне себя и одновременно оставался собой, любовался тобой и прислушивался к своим ощущениям, иными словами, испытал душевное раздвоение. Мне довелось стать разом и героем и статистом, и, когда музыка стихла, я был так очарован, что прошло несколько минут, прежде чем я смог шевельнуться.